цветочков летали ангелы с розовыми попками и трубили в золотые рожки. Уполномоченный вздохнул в другой раз, положил перед Нурмолды три кисточки и три овальные картонки с разноцветными пуговками акварели.

— Бери... Нынче это целое богатство.

— Карту давай, — оказал Нурмолды.

Уполномоченный оглядел его, вздохнул опять:

— Как тебе откажешь! К Жусупу едешь...

Он подклеил карту, сунул ее в матерчатый чехол. Проводил Нурмолды до ворот, подал руку: «Как это по-вашему — счастливого пути?.. Жолым-болсын!»

Казах без коня не казах!..

Саврасый конек бежал на юг. Маячили на краю степи отроги Мугоджар. Обгоняли всадника ветры, проносили над головой дымчатые тучи.

— О Кулагер! Твой отец — жеребец и соколица — мать! Восемь архаров, еще сосунков, ты сумел обогнать... — пел Нурмолды песню о знаменитом буланом Кулагере, погибшем на скачках.

Сети уютных стай накрывали алые плесы. Малиновые завесы закатов пробивали журавлиные крылья. Волнами набегали гряды холмов...

Минуло так три дня. Бежала степь под ноги саврасому, оглядывался Нурмолды, вспоминал название трав: селесу, изен, жербуршак, кияк, жусан, терескен. Гадал: отчего аулы его родной волости раньше времени покинули осенние пастбища, богатые питательными травами? Рано придут на зимние безводные пастбища, где воду заменяет снег, — а в октябре снегу еще мало...

К вечеру он был возле мазара — мавзолея ишана, святого. На башенке мазара бегал удод, тряс хохлом.

Нурмолды вошел в саманушку рядом с мазаром. Она была застлана старыми кошмами, в нише стояли несколько пиалушек, чайник, два тугих мешочка с крупой. Фарфоровый чайник, чугунок с остатками каши и еще одна пиалушка стояли в углу саманушки на тряпице. Нурмолды расседлал коня, со своим брезентовым ведром в руке отправился к колодцу и нашел рядом с колодцем ведро, сшитое из конской кожи, с кованой крестовиной для тяжести. Оно было сыро, и часу не прошло, как черпали им.

Нурмолды взял двумя руками, как ружье, обтянутую чехлом трубку карты. Обогнул куб мазара, шагнул в пыльную глубину портала. Скомандовал: «Выходи!»

В темноте, там, где лежали останки ишака, треснула под ногами сухая глина. Появился старик в стеганом халате, стянутом на поясе ветхой тряпкой. Он был низкорослый, тщедушный и походил на мальчика.

Он упал перед Нурмолды на колени, задергал головенкой:

— Пощадите, начальник...

Нурмолды узнал азанши, младшего муллу, призывающего на молитву, ездившего в пору его детства собирать по аулам зянет.

За чаем Нурмолды рассказал, кто он и куда направляется. И спросил, почему аулы волостей Бегей рано ушли на зимние кочевья. Может быть, адаи откочевали на пастбища табынов?

— Пришел слух, — ответил азанши, — что по новому закону отнимут у аулов скот, половину его угонят в город, а вторую половину заставят пасти близ поселков русских. Закон этот называется «совхыз».

— Совхоз, — поправил Нурмолды. — Вас запугивают вздорными слухами.

— Аксакалы послушались Жусупа и повели аулы на Устюрт.

— Но разве там хватит колодцев всем аулам? До снега далеко!

— Жусуп сказал, что он прогонит туркменов-иомулов с колодцев. Ему поверили. У Жусупа много винтовок. Он угоняет скот у туркменов. Его боятся аксакалы, боятся туркмены. Все боятся Жусупа!

Нурмолды заночевал в саманушке возле мазара. Утром азанши с поклоном подал Нурмолды два мешочка с сушеным творогом, униженно стал просить прощения за столь ничтожный подарок и попросил разрешения поехать к брату в Челкар, с тем чтобы провести у него остатки своей ничтожной жизни.

Нурмолды отставил мешочки с творогом, вышел. Азанши выскочил за ним, кланялся вслед.

Скрылся за увалом мазар, когда вскинулся саврасый, задрал морду, пробороздил копытами — стал над ямой, чуть прикрытой сухими стеблями. На дне ее чернел ком тряпья, из него торчала белая тонкая рука.

Нурмолды спустился в яму по вырубленным ступенькам, поднял человека на руки. Пришлось возвращаться к мазару, нести туда больного. А там азанши уже накрутил на голову чалму, поил лошадь; под стеной мазанки лежал дорогой кожаный баул с блестящими металлическими замками.

— Ты не знаешь, кто это? — обратился Нурмолды к азанши, опуская человека на землю.

— Товарищ начальник, это дуана... безумец. Узбек, курильщик опиума.

Дрогнуло иссохшее лицо узбека, открылись запухшие, истерзанные трахомой глаза.

Он подтянул под себя голые ноги, сунул ладони в прорехи халата. Дул холодный ветер.

— Кто ты?

— Хаким мое имя... Жил в Намангане... Котлы отливал... для плова. Сюда брат привез... Сеяли мак. Надрезали коробочку, собирали сок, — лепетал больной.

— Где брат?

— Уехал...

— Брат тебя бросил? Родной брат?

— Трубка с опиумом для него брат... — Хаким пошарил в лохмотьях. Достал трубочку и высушенную крохотную тыкву со скрученной из шерсти затычкой. Насыпал из тыквы в трубочку серого порошка. — Здесь родится жирный мак. Никто не знает дороги сюда, кроме каракалпака — хозяина. — Злобно блеснули жуткие, в кровавых прожилках глаза Хакима: — Я бы убил их... Брата — первым! Я надрезал головки. Я собирал сок, у хозяина было много лепешек... сушились вот здесь, черные снаружи, розовые внутри, — все увезли, проклятые. Как самый ничтожный из курильщиков, я курю пепел из своей трубки!..

С каждой затяжкой Хаким расслаблялся. Улыбка омолодила его лицо, стало видно, что он не старик.

— Ата, здесь, на Джашантай-Пак, до весны мы последние путники... — сказал Нурмолды азанши. — Разве что волки пробегут. Взять его с собой я не могу... не знаю, кто меня будет кормить. Отвезите его в Челкар, ата, в больницу. И отдайте ему свои кебисы.

— Ваши слова закон, начальник. Я съезжу к табынам[19], стребую должок, а на обратном пути заберу дуана. — Старикашка снял кебисы — кожаные калоши с задниками, окованными медными пластинками, — потопал своими хромовыми сапожками, будто радуясь их легкости. Бросил кебисы Хакиму, и когда тот натянул их на свои черные разбитые ноги, заговорил о справке, — нынче, дескать, справка заменяет тумар[20].

Нурмолды вырвал из тетради листок и написал по-русски и по-казахски по образцу своего удостоверения.

Старик уехал счастливый.

...Казалось, Хаким ничего не видел, не слышал; покачивался, хихикал. Нурмолды натянул кебисы на его ноги, черные, разбитые, и тут терьякеш стал совать ему трубку: «Кури!»

Треснутая фарфоровая чашечка со спекшейся массой. Мундштуком служила прокаленная камышинка.

— Кури! — повторил он, засмеялся. — Кто не курил, тот не жил. Жусуп поджидает тебя.

— Откуда ему знать про меня?

— Старик азанши скажет. На чинке застава Жусупа. — Хаким указал в ту сторону, где в складках степи скрылся Копирбай. — Он вроде привратника у Жусупа. Одних посылает сразу к Жусупу, других к его сотникам... вчера проехали двое парней на одной лошади... пика перевязана веревкой. Худо тебе