Майор подписывал паспорта. Тотчас отпустил сотрудницу.
— Ну что?
— Шапку забыл.
— Олег что говорит?
— А что ему сказать.
Николай Викторович взял со стула шапку, помял рассеянно, надел.
— Пойду. До свидания, Сергей.
— Подожди! — Майор схватил карандаш, положил, кашлянул. — Ты бы поговорил с ней...
— Да просто не представляю, как она...
— Скажи ей, что мальчик он еще, в сущности.
— А? Постой, с кем это — с ней?
— Да с потерпевшей.
— О чем? Ах ты вот что! Я думаю все про жену, про Лену... Так советуешь поговорить с потерпевшей? Уговорить, чтоб заявление не подавала? Так, что ли? Сергей, это чтоб за твоим отделением лишнего происшествия не числилось?
— Перестань, — вскинул голову майор. — Я не лакировщик! С каких пор перестал ты меня уважать, Коля? Но тебе-то за что несчастье? Лене за что мука — с передачей ходить?! Разве ты мне чужой? Разве чужие вы мне? Или я забыл, кто в сорок третьем под Ржевом выволок меня из окружения?! Не заслужил ты, директор, орденоносец...
— Наши ордена сыновьям не прикрытие. Свои заслуги пусть считают. И хватит, Сергей, об этом. Делай с хулиганами, что должен делать.
Майор подошел и положил ладонь на рукав Ельникова.
— Извини. Час назад, на этом месте один папаша взывал о снисхождении к развивающимся организмам... Извини, Коля. Ты сейчас едешь к Лене? Крепитесь, друзья мои. Если травма у девушки несерьезная, как-нибудь, возможно, обойдется и без лишения свободы.
— Спасибо. Пойду я.
Трубку взяла секретарша Мария Яновна.
— Алло? Приемная директора. Алло, алло!
— Это я, Ельников. Мария Яновна, из строительно-монтажного управления приехали уже?
— Из СМУ? Нет еще... нет.
Мария Яновна никогда еще, кажется, не лгала своему директору. Но голос его в трубке звучал так разбито...
— Когда приедут, просите подождать. Мне необходимо еще полчаса. У жены с сердцем плохо.
— Хорошо, Николай Вик... — Она спохватилась и оглянулась на двух насторожившихся посетителей из СМУ.
Ельников вышел из будки телефона-автомата и прижался плечом к шершавому камню стены. Мимо проходила курьерша из заводоуправления, взглянула мельком на пожилого мужчину у стены. Но не узнала директора.
3
Владислав Аркадьевич думал: «Ну, сейчас начнется истерика, не ко времени, как всегда». Но истерика не начиналась, жена только по-настоящему горько плакала, она была занята — собирала передачу для Радика, поминутно хлопая дверцей холодильника.
— Неужели ты не мог? Радик почти еще ребенок, был выпивши к тому же. Неужели ты не мог втолковать какому-то майору, что нельзя мальчика держать в тюрьме из-за девчонки, которая шляется по ночам! Наконец, пообещал бы что-нибудь достать, сделать, устроить... ну я не знаю, что там майорам надо!
— Чепуху городишь, Октавия. С кем следует, я уже...
По паспорту Извольская значилась Октябриной. Но ей казалось, что такое имя теперь «не звучит», и все, и муж тоже, звали ее Октавией.
— Я горожу чепуху! Ну конечно! Ты же не способен помочь единственному сыну! Бедный мальчик! Бедный, бедный!
— Октавия, пойми, этот майор человек совершенно не нашего круга, ему просто невозможно делать такие предложения. Я, слава богу, знаю, людей. Кроме того, к нему пришли разные милиционеры. Что же, я должен отвести его в угол и шепнуть: «Хотите импортное пальто, товарищ майор?» Чепуха! Самое лучшее, попроси как следует свою приятельницу Иду Абрамовну, она знакома...
— Надо бы еще батон Радику положить. Или два. И, может быть, торт. Он любит шоколадный торт.
— Твое дитя находится не в роддоме, а в тюрьме, и торт, разумеется, неуместен.
— Мое дитя! А не твое разве?! Сыночек, бедный, бедный!.. Сходи в булочную за батонами. Еще колбасы, лучше сервелат, если есть. И уж если нельзя ему торт, купи конфет. Владислав, что ты ждешь?! Ради бога, скорей, нам пора в эту ужасную милицию!
Она расплакалась, роняя слезы в банку с сахарным песком. Извольский оделся, взял сумку и поспешил в булочную. А она все плакала, хватала то одну вещь, то другую, совала в рюкзак, снова выкладывала. На столе, креслах, пианино, на полированном гэдээровском серванте — всюду лежали вперемежку продукты, теплое китайское белье, болгарские сигареты, даже на телефоне перекинуты теплые носки.
Слышно, поворачивается ключ в замке. В прихожей шаги.
— Владислав, почему так быстро? Булочная закрыта?
Но в комнату вошел сын, ее Радик, несколько бледный, однако с обычным ироническим прищуром, с такой знакомой кривенькой — под городского теледиктора — улыбочкой.
— Радик, мальчик!! Тебя освободили?! У-у, родной ты мой, бедный!..
— Ну ладно, мама, ладно. Чего ты, ладно уж.
Она ощупывала, гладила его голову, длинные, до плеч, крашеные волосы, щеки, покрытые молодой пушковой бородкой, ласкала сына, вернувшегося из «ужасной милиции», пока он решил, что нежностей довольно.
— Хватит, мать. Хватит, говорю!
Отпустила его, только рассматривала, держа за узкие плечи, всматривалась в недовольное лицо.
— Раденька, бедненький мой! Кушать хочешь? Сейчас, сейчас накормлю. Тебе было очень плохо? Там тебя не били?!
— Еще чего выдумаешь! Они не имеют права бить. Да подожди ты, курить хочу. Слушай, мама, коньячку не найдешь, мамуля?
Коньяк нашелся. Радик развалился в кресле с сигаретой, а мама, то и дело выбегая на кухню, что-то разогревала, кипятила воду для кофе.
— Радик, но как же это случилось? — догадалась наконец спросить. — Неужели правда, что ты кого-то побил?
— А, у нас всегда раздуют, из мелочи устроят гранд-скандал. Мы шли, дурачились, хотели напугать знакомую девчонку, а она упала и ушиблась. Тут явились разные добровольные моралисты и черт знает чего не наприписывали нам. За такую ерунду вообще не имели права держать в милиции.
— Все равно, так нельзя, милый. Все оттого, что ты ничем не занят. Отец мог бы найти тебе подходящую службу. Не хочешь? Раденька, извини, но ты стал часто выпивать...
