пострадали сильнее, чем того хотелось капитану, а их коллеги были нужнее в других местах: вечер начинался, и откуда-то доносились приглушенные расстоянием до полной неразборчивости завывания ресторанной примадонны и рассыпчатый грохот ударной установки. Взявшись за барашек замка наружной двери, Французов на секунду замер в раздумье: кто же запрет дверь, когда он выйдет?
Впрочем, это была ерунда: он мог запереть дверь точно так же, как отпер. После этого останется лишь, подцепив ногтями, притянуть фанерную заслонку, чтобы смотровое окошечко тоже казалось запертым. В конце концов, решил он, если кому-то так уж хочется проявить порядочность после всего, что он здесь наворотил, можно будет завернуть за угол и предупредить охрану у парадного входа, чтобы оторвали свои задницы от стульев и заперли запасной. Решив так, Юрий снова взялся за барашек замка. Краем уха он уловил какой-то шорох за дверью, но, занятый своими мыслями, не обратил на него внимания: это могла быть бродячая кошка или просто мусор, который шевельнуло долетевшим с Невы ветерком. В конце концов, если бы его подстерегали, то внутри здания, а вовсе не снаружи.
Капитана уже больше двух лет никто не пытался убить, и он думал, что окончательно утратил шестое чувство, порой заставлявшее его пригнуться за долю секунды до того, как через то место, где только что находилась его голова, пролетала смерть. Но, как оказалось, тот, давнишний капитан Французов времен Афганистана, Карабаха и Чеченской кампании даже не думал умирать или хотя бы уйти в отпуск. Когда дверь внезапно сама собой распахнулась во всю ширь и возникший на пороге долговязый субъект стремительным кошачьим движением выбросил вперед длинную руку, оканчивавшуюся маслянисто блестевшим в свете уличного фонаря голубоватым лезвием, Юрий, думавший до этого лишь о сытном ужине, горячем душе и ласковой жене, перехватил эту руку, вывернул ее и резко рубанул ребром ладони по локтевому суставу. Сустав хрустнул, рука выгнулась в обратную сторону, и ее владелец дико завопил от боли и неожиданности, упав на колени и обхватив покалеченную руку здоровой.
Он загораживал проход, а впереди, на тротуаре, маячили еще двое, и двое торопились от низкой уродливой машины повышенной проходимости, на каких так любят ездить боевые генералы американской армии в голливудских боевиках, и потому Французов, не церемонясь, отшвырнул выбывшего из игры Смыка могучим пинком прямо под ноги первой паре набегавших на него бандитов. Один из них, словно решив подыграть капитану, исправно споткнулся о своего товарища и с матерным воплем проехался ладонями, предплечьями и даже мордой по шершавому асфальту, в клочья раздирая кожу – и собственную, и ту, из которой была пошита его куртка. Второй неуклюже перепрыгнул через продолжающего немо завывать Смыка и замахнулся на Французова тяжелой монтировкой – широко, по-русски, словно собирался рассечь капитана как минимум до пояса. Получив двойной удар – в солнечное сплетение и в челюсть, он вслед за Смыком выбыл из игры. Французов между делом подумал, что если он хоть в чем-нибудь разбирается, то пользоваться нижней челюстью этому парню не придется месяца два, если не больше.
На ногах теперь оставалось только трое нападающих. Это уже были семечки, но тут в руке у одного из них, неповоротливого молодчика, на жирном розовом загривке которого топорщились похожие на свиную щетину короткие светлые волосы, вдруг возник казавшийся игрушечным в огромном татуированном кулаке пистолет. Капитан знал много разных трюков, но, к сожалению, так и не научился ловить пули зубами, поэтому принялся финтить, стараясь, чтобы между ним и владельцем 'Макарова' все время был кто-нибудь из его приятелей, постепенно подбираясь к потенциальному стрелку и не выпуская пистолет из виду. Стрелок, матерясь вполголоса, нервно метался из стороны в сторону, пытаясь поймать капитана на мушку. Никаких предложений он не делал, из чего следовал вполне логичный вывод, что эти ребята не нуждались ни в капитанском кошельке, ни в самом капитане. Им нужен был только его труп, а это наводило на некоторые размышления. Время для размышлений у Французова было.
Парни явно больше привыкли опускать пьяных в подъездах, чем играть в подвижные игры с ветеранами ДШБ, так что особого ума на то, чтобы держать их на расстоянии, не требовалось.
'Откуда они здесь взялись?' – думал капитан, заламывая за спину одному из бандитов руку с кастетом.
Бандит застонал, разжал пальцы, и кастет – увесистая, но вместе с тем какая-то изящная поделка из нержавеющей стали с четырьмя острыми треугольными шипами, предназначенными для того, чтобы рвать и кромсать живую плоть, звякнув, упал на тротуар. 'Они явно поджидали меня, иначе это просто банда маньяков – вещь, конечно, не невозможная, но маловероятная, ведь ни от кого из них не пахнет спиртным. Наркотики? Да нет, что-то непохоже. Значит, все-таки ждали меня.'
Еще один нападающий со свистом взмахнул подобранной на асфальте монтировкой. Французов немедленно подставил под удар бандита, которого все еще держал за руку спиной к себе. Бородатый субъект с завязанными в 'конский хвост' на затылке волосами попытался сдержать удар, но набравшая разгон тяжелая монтировка все равно рассекла его товарищу скулу.
– Пидор! – проревел пострадавший, пытаясь ударить Французова затылком в лицо.
Капитан поддернул его завернутую за спину руку повыше, и рев бандита потерял членораздельность. Стрелок вскинул пистолет, но заколебался, опасаясь, видимо, попасть в своего и не очень стремясь привлечь внимание милиции. Капитан избавил его от сомнений, подставив под возможный выстрел залитую струящейся из рассеченной щеки кровью физиономию своего заложника.
– Фак! – с чувством выкрикнул бандит, опуская оружие.
'Грамотный, – подумал Юрий. – Нынче все изучили английский в этих пределах: 'фак', 'шит', 'уау' и 'упс'. Видеопрокат – великая вещь! Кто же навел на меня этих полиглотов? Это мог сделать любой из тех, с кем я общался в этом клубе, но… Вот именно – но!
А ведь я знаю, кто это сделал, – решил он. – Кто битых полчаса вешал мне на уши лапшу, причем исключительно по собственной инициативе? Вот то-то и оно, товарищ капитан. Лопух ты развесистый, и больше ничего. Он же сам сказал, что подслушал наш со Ставровым разговор… причем не весь, а только часть его. Услышал, о чем речь, понял, что запахло жареным, куда-то позвонил и придержал меня до прибытия 'скорой помощи'… А если так, то этому слизняку наверняка известно, кто убил Панаева и почему.'
Придя к такому выводу, он стал действовать быстро, пока Погодин не успел дать тягу. Он сильно ударил ногой снова сунувшегося к нему придурка с монтировкой, завернул руку своего живого щита так, что плечевой сустав протестующе хрустнул, а 'щит' заорал благим матом, и толкнул его на стрелка, неуклюже топтавшегося вокруг, боясь подойти. Стрелок успел увернуться, но Французов уже покрыл разделявшее их расстояние одним огромным прыжком, врезал ребром ладони по запястью сжимавшей пистолет руки и грубо, наверняка ударил бандита кулаком в горло. Он знал, что такой удар может запросто отправить парня на тот свет, но знал также, что действует, ни на йоту не выходя за рамки того, что уголовный кодекс именует 'пределами необходимой самообороны'. Против него был использован полный набор уличного оружия: нож, монтировка, кастет и пистолет, не хватало разве что бритвы и велосипедной цепи. Обезоруженный стрелок, страшно хрипя и держась обеими руками за размозженную гортань, тяжело опустился на колени и ткнулся лицом в асфальт, даже не выставив перед собой рук для того, чтобы смягчить удар.
Юрий ногой отшвырнул пистолет в сторону, где до него не смог бы дотянуться никто из нападавших. Теперь их оставалось только двое: тип с монтировкой, у которого были страшно разодраны об асфальт руки и лицо, приближался справа, бережно придерживая рукой ушибленную мошонку, а бывший 'живой щит', держа подобранный с земли кастет в левой руке, подкрадывался слева, целясь зайти за спину. Правая рука безжизненно свисала вдоль его тела. Она не была сломана или хотя бы вывихнута, но наверняка сильно болела. Капитан полагал, что болеть она будет еще долго.
Трое остальных были выведены из строя всерьез и надолго. Из них троих только Смык оставался в сознании.
Он отполз в сторонку и, прислонившись к стене дома, баюкал сломанную руку, скрипя зубами от боли и бессильной ярости. Вдобавок ему было страшно: простенькое, незатейливое дело, порученное Кутузовым, обернулось вдруг бойней почище тех, что три раза в неделю происходили на арене 'Олимпии'. Смык попытался встать, надо было линять отсюда, пока не стало совсем поздно. Голова, в которой от удара Французова все содержимое, казалось, смешалось, превратившись в какой-то чудовищный гоголь-моголь, немедленно закружилась с пугающей, нарастающей скоростью, к горлу подкатила тошнота, и Смык с глухим стоном снова опустился на асфальт. Кроме всего прочего, он не понимал, почему всех их до сих пор не замели легавые. В двух шагах отсюда шумел Литейный, горели огни реклам, шурша покрышками по асфальту, проносились лаково сверкающие иномарки, звучали голоса и смех прохожих, а здесь, в этой
