- Дорогой мой трибун, - мой тон был умильным, как у самого сладкоречивого адвоката, - я готов отдать за государя жизнь в битве с любыми варварами, но то, что ты требуешь, свыше моих сил. Я не желаю, чтобы меня растерзала армия, на создание которой я потратил пять лет жизни, - армия, которая виновна лишь в том, что слишком любит меня и недостаточно - государя. Нет, я не могу вернуть то, что получил из их рук. - Внезапно я вспомнил, что импровизированная диадема все еще у меня на голове, и, сняв, повертел ею в воздухе. - Что это? Принадлежность солдатского снаряжения, не более того. - Я уронил обруч на стол. - Не намерен я также посылать солдат в Персию, трибун. Прежде всего, они туда просто не пойдут, кто бы им ни приказал - я или кто-либо иной.
- Значит ли это, цезарь, что ты хочешь восстать против Августа? - замогильным голосом вопросил Деценций.
Я отрицательно покачал головой:
- Я сделаю все, чтобы не выйти из его воли, но не знаю, удастся ли это. Сейчас мы составим Констанцию послание, но лучше ты сам напиши ему, что произошло. Не сомневаюсь, твой правдивый рассказ поможет императору войти в наше положение.
По залу прокатился сдержанный смешок.
- Отлично, цезарь. Позволишь ли мне удалиться?
- Можешь идти.
Деценций отдал честь и вышел. От усталости я едва держался на ногах и все же начал совещание. Утро мы посвятили составлению пространного письма Констанцию. Суть его сводилась к следующему: я не подстрекал солдат к мятежу. Они грозились убить меня, если я не соглашусь стать императором, и мне пришлось пойти на это лишь из боязни, что вместо меня будет избран еще один Магненций или Сильван. Кроме того, я просил дозволения не трогать мои легионы, а взамен обещал послать нужных Констанцию испанских коней (об этом в нашей переписке уже шла речь), а также лучников из прирейнского племени лаэтов, отличных солдат, готовых воевать где угодно. Затем я просил императора сменить в Галлии преторианского префекта и позволить мне, как и ранее, назначать остальных чиновников самому. В заключение я выражал надежду на то, что между нами вновь воцарятся мир и согласие и так далее в том же духе.
Мы долго спорили, каким титулом мне подписаться. В конце концов мое мнение возобладало и я подписался не 'Август', а 'цезарь'.
Евферий предложил лично доставить мое письмо императору. Я согласился, так как среди моих сторонников он был самым красноречивым.
Последующие дни были заполнены суматохой. Деценций отбыл во Вьен. Евферий выехал в Константинополь. Гауденция я отправил на все четыре стороны. В эти дни я старался вести себя как можно осторожнее: не появлялся в общественных местах, не надевал диадемы и не называл себя Августом.
Хотя я отправил Флоренцию несколько писем, Вьен молчал. До меня доходили одни только противоречивые слухи: то Флоренций якобы выступает весной против меня, то его отзывают, то он удаляется не то в Британию, не то в Испанию или даже в Марокко. Поскольку от самого преторианского префекта не было вестей, я заменил всех наместников в Галлии верными мне людьми, обезопасив, таким образом, себя от восстаний в городах.
Ту весну мы провели в Париже. Между тем Констанций прибыл из Константинополя в Кесарию, где собирал армию для войны с Персией. Собирать армии он умел, беда была только в том, что, собрав армию, он никогда не знал, что с ней делать дальше. В Кесарию к императору прибыл сначала Деценций, а затем Флоренций. Последний в спешке бежал из Галлии, бросив при этом семью на произвол судьбы. Ко всеобщему удивлению, Юлиан не только не задержал семью префекта, более того - он отправил их в Кесарию за государственный счет. Видимо, он хотел быть милостивым монархом, чем-то вроде Марка Аврелия. На самом деле Юлиан был во всех отношениях выше этого застенчивого добряка - прежде всего, перед ним стояла более сложная задача, нежели перед его предшественником. Юлиан пришел к власти, когда империя близилась к закату, в то время как эпоха Марка Аврелия - расцвет Рима; это существенно, не правда ли, бесценная моя древность Либаний? Мы не выбираем век, в котором рождаемся, как не выбираем глаз, которыми одаривает нас природа, - хороших или плохих, дальнозорких или близоруких. Нам досталась эпоха косоглазых, и счастье наше в том, что, когда искаженное восприятие мира стало всеобщим, любая нелепость кажется возможной и лишь нормальное зрение стало выглядеть аномалией.
Бедняге Евферию досталась трудная миссия. Злоключения его начались уже в дороге. Будучи хранителем опочивальни цезаря, он ехал на казенный счет, а значит, на почтовых станциях к нему то и дело подсаживались важные должностные лица - зануды, каких мало (хотя, наверное, мы им кажемся не лучше). Тебе известно, что такое путешествовать на казенный счет. С одной стороны, это, конечно, неплохо: все деньги при себе, лучшие лошади твои, и разбойники нипочем, и о ночлеге не волнуешься. Но чего только не натерпишься, когда какой-нибудь генерал пускается в воспоминания о битвах или епископ изрыгает хулу на своих собратьев, погрязших в 'ересях', а то еще попадется наместник, который будет всю дорогу доказывать, как он честен и неподкупен, а между тем за ним тянется обоз из сотни тяжело навьюченных лошадей.
Именно так случилось и с Евферием: вести о событиях в Галлии уже успели облететь весь мир, и в дороге чиновники не давали ему ни минуты покоя. Чтобы выведать подробности у хранителя опочивальни Юлиана, в каждом городе Евферия кормили и поили до упаду, что сильно задержало его в пути. Если добавить к этому, что на море он чуть не утонул во время шторма, а потом лишь случайно не замерз в иллирийских снегах, ты легко поймешь, почему Евферий прибыл в Константинополь с большим опозданием и не застал там императора - тот уже отбыл в Кесарию. Измученный посланник Юлиана упорно добивался аудиенции, которую получил лишь в конце марта.
Юлиан как-то мне рассказывал, что, по словам Евферия, Констанций был просто вне себя от гнева и Евферий уже прощался с головой, но Юлиану повезло: у Констанция были связаны руки. Хотя обостренное чутье искушенного политика подсказывало ему, что с Юлианом нужно расправиться немедленно, в тот момент это было невозможно. Вторгшийся в Месопотамию Шапур приковывал его к Азии. И вот Констанций отпустил Евферия с миром, а сам отправил в Париж своего посланника - трибуна Леоната с письмом лично для Юлиана.
Так уж совпало. В тот день, когда Леонат прибыл в Париж, Юлиан участвовал в празднестве, по случаю которого на улицы высыпали толпы солдат и горожан. К этому времени Юлиан уже вошел во вкус и обожал покрасоваться перед толпой - странная склонность для человека философского склада! Прекрасно понимая, что должно быть в письме, Юлиан представил Леоната собравшимся и объяснил, с какой целью он прибыл в Париж, а затем прочитал перед многотысячной толпой императорское послание от начала до конца. Когда он дошел до приказа оставаться в звании цезаря, толпа, будто сговорившись, взревела: 'Август! Юлиан Август!'
На следующий день Юлиан вручил Леонату письмо для Констанция. По всей видимости, оно носило примирительный характер. В частности, Юлиан соглашался с решением Констанция назначить преторианским префектом квестора Небридия, а главное, подписался 'цезарь'. Нельзя писать биографию Юлиана, не зная содержания его писем; вероятно, они сохранились где-нибудь в константинопольских архивах, но я не уверен, выдают ли их сейчас на руки. Несколько лет назад мой ученик, притом христианин, пожелал ознакомиться с некоторыми государственными бумагами Юлиана, и ему их не дали - секретариат хранителя императорской опочивальни заподозрил неладное, а это кое-что значит. Но то было при Валенте, может быть, с тех пор что-то изменилось. Когда будешь редактировать записки Юлиана, попробуй обратиться в архив. А вдруг?…
В июне Юлиан пошел войной против последнего племени, разорявшего Галлию, - франков, живущих возле Келлена. Несмотря на бездорожье и непроходимые лесные чащи за Рейном, служившие франкам защитой, он с легкостью одержал над ними победу. Но это уже было без меня. Незадолго до того как он
