неизвестными мне людьми. Жирные евнухи в шелковых одеждах всех цветов радуги, чиновники разных ведомств, портные, сапожники, цирюльники, какие-то молодые офицеры слетелись со всех сторон к возможному новому фавориту в надежде на будущие милости и благодеяния. Было отчего закружиться голове!

С вестями от Констанция ко мне прибыл не кто иной, как Аринфей. Сейчас он один из генералов, которых я взял с собой в Персию. Аринфей необычайно красив, и вся армия в нем души не чает: в армии принято обожать красивых офицеров. Он великолепно сложен, румянец во всю щеку, глаза ярко-голубые, волосы каштановые с золотистым отливом. В науках он не силен, зато сражается смело и знает толк в военном деле. У Аринфея есть лишь один недостаток: чрезмерное пристрастие к мальчикам. Подобный порок, мне кажется, не украшает военачальника, но солдат это только забавляет; кроме того, Аринфей служит в коннице, а среди конников педерастия - древняя традиция. Должен признаться: в то утро, когда Аринфей, сверкая голубыми глазами, с улыбкой во все лицо, приблизился ко мне, мне почудилось, будто это сам Гермес во всей славе своей спустился с Олимпа к своему недостойному чаду, дабы спасти его. Энергично отдав мне честь, Аринфей начал читать послание императора. Это потребовало от него немало усилий - чтение всегда давалось Аринфею с трудом. Послание содержало приглашение на аудиенцию. Наконец он закончил, отложил свиток в сторону и, подарив меня одной из своих самых пленительных улыбок, сказал:

'Станешь цезарем - не забудь меня, возьми к себе. Я соскучился по делу'. При этом Аринфей многозначительно погладил рукоятку своего меча. Стыдно вспоминать, но я невольно вздрогнул, а он повернулся и вышел.

Затем меня взяли в оборот. Меня следовало в одночасье сделать принцепсом, и для этого пришлось пожертвовать бородой и ученической одеждой. За меня взялись два цирюльника - меня брили впервые в жизни, и лишиться бороды было для меня все равно что остаться без руки. Я сидел в кресле посреди атриума, и восходящее солнце насмешливо освещало всю эту сцену: меня, застенчивого, неуклюжего двадцатитрехлетнего ученика-философа, лишь недавно посещавшего лекции в афинской Академии, превращали в придворного.

Молодая рабыня, к моему немалому смущению, тщательно вымыла мне ноги и подстригла на них ногти; другая занялась моими руками и изумленно вскрикнула, увидев, что они все в чернилах. Цирюльник, сбрив мне бороду, уже хотел было приняться за волосы на груди, но тут уж я не выдержал и обложил его как следует. Все же мне пришлось уступить и разрешить ему подстричь волосы, росшие из ноздрей. Закончив, он поднес мне зеркало, и я с трудом узнал себя. Из полированной меди на меня таращил глаза незнакомый юнец - именно юнец, а не мужчина. Оказывается, я обманывался на свой счет. С бородой я казался зрелым, умудренным годами мужем, но вот ее не стало - и я ничем не отличался от любого придворного недоросля.

Затем меня омыли, умастили маслами, надушили и облачили в роскошные одеяния. Я весь покрылся гусиной кожей от прикосновения холодного скользкого шелка, который причиняет большое неудобство тем, что заставляет ощущать малейшие движения своего тела. Я теперь никогда не одеваюсь в шелка, а предпочитаю одежду из грубого полотна или шерсти.

Остаток этого дня я помню смутно. Меня понесли на носилках во дворец по улицам, запруженным толпой. Горожане с любопытством разглядывали меня, не зная, следует ли мне рукоплескать, как велит обычай. Я смотрел прямо перед собой, усилием воли заставляя себя не прислушиваться к разговорам, и изо всех сил пытался воскресить в памяти наставления евнуха.

Носильщики пересекли главную площадь Милана; впереди показалась коринфская колоннада императорского дворца, серого и угрюмого; она приближалась с неотвратимостью судьбы. По обе стороны от главного входа во дворец стояли в парадном строю солдаты. Когда я вышел из носилок, они взяли на караул.

На площади собралась толпа в несколько сот любопытствующих миланцев. В каждом крупном городе есть целое сословие зевак, чье единственное занятие, похоже, состоит в том, чтобы собираться на улицах и глазеть на знаменитостей. Они не испытывают никаких эмоций, кроме любопытства, - более всего им, вероятно, понравился бы слон, но, коль скоро слона не предвиделось, пришлось довольствоваться загадочным принцепсом Юлианом. Лишь немногим было известно, кто я таков, и никому - кем довожусь императору. Удивительно, сколь далеки мы от своих подданных. Я знаю, что в некоторых отдаленных провинциях на границах империи люди убеждены, будто государством и поныне правит Октавиан Август великий волшебник, живущий вечно. Разумеется, мы именуем себя Августами с другой целью: каждый из нас стремится показать, что преемственность власти римских императоров единственное, что незыблемо и вечно в постоянно меняющемся мире. Тем не менее даже в городах, где люди большей частью грамотны, многие затрудняются сказать, кто ими правит. Не раз посланники из провинций от волнения называли меня Констанцием, а один старик даже подумал, что перед ним сам Константин, и решил сделать мне комплимент, сказав, что со времен битвы на Мульвийском мосту я почти не изменился.

Внутри дворца к естественному любопытству примешивались волнение и радостные предвкушения. Похоже, я попал в милость. Это было заметно по лицу каждого присутствовавшего. Уже с порога мне начали воздавать почести. Головы склонялись предо мною в поклоне, одни стискивали мне руку в жарком пожатии, другие к ней подобострастно прикладывались. Сейчас я понимаю, насколько это было омерзительно, но в то время я был счастлив: все свидетельствовало о том, что мне еще дадут немножечко пожить.

Гофмаршал, к которому меня подвели, прошептал последние наставления. Запели трубы, и я вошел в тронный зал.

Констанций был облачен в пурпур. Тяжелая хламида ниспадала жесткими складками до самых алых башмаков. В одной руке он держал скипетр из слоновой кости, в другой, опиравшейся на подлокотник трона, покоилась золотая держава. Как обычно, Констанций взирал прямо перед собой, не замечая ничего по сторонам. Он выглядел больным: вокруг глаз залегли темные круги, лицо покрылось пятнами. Не будь он трезвенником, можно было бы подумать, что он выпил лишнего. Рядом стоял еще один трон - на нем восседала Евсевия, вся усыпанная драгоценностями. Хотя она тоже сидела неподвижно, подобно статуе, на ее лице можно было уловить сочувствие и благожелательность. При виде меня ее плотно сжатые губы слегка приоткрылись.

Справа и слева от трона стояли в парадном облачении члены Священной консистории. Не поднимая глаз, я медленно шел к трону, ощущая на себе пристальные взгляды окружающих. Через высокие окна в зал попадали косые лучи октябрьского солнца; воздух наполнял приторный аромат благовоний. Мне вдруг почудилось, будто на троне Константин, а я снова маленький мальчик. На мгновение все поплыло перед глазами, но тут Констанций заговорил. Он произнес первую фразу ритуального приветствия, я ответил, а затем пал перед ним ниц и поцеловал край пурпурной хламиды. Он помог мне подняться. Подобно актерам, мы сыграли разученную роль до конца, после чего меня усадили на табурет рядом с Евсевией.

Я сидел неподвижно, глядя прямо перед собой, постоянно ощущая присутствие императрицы и вдыхая исходивший от ее одежд тонкий запах духов, но мы даже не переглянулись.

Констанций принимал послов, назначал военачальников, раздавал титулы и звания. Торжественный прием окончился, когда император поднялся, а все остальные опустились на колени. Чуть покачиваясь под тяжестью роскошных одеяний, усыпанных драгоценными камнями, Констанций медленно прошествовал на негнущихся ногах к выходу, за ним последовала Евсевия.

Как только створки бронзовых дверей за ними захлопнулись, придворные ожили, будто по мановению волшебной палочки. Меня обступили со всех сторон и засыпали вопросами. Назначат ли меня цезарем? Не нуждаюсь ли я в услугах? Где будет моя резиденция? Если мне что-нибудь нужно, достаточно приказать - и они исполнят. Я отвечал как можно уклончивее и бесстрастнее. Приблизился мой враг Евсевии; на его желтом, заплывшем жиром лице застыло серьезное и почтительное выражение. Шелестя шелковой хламидой, он склонился предо мною:

- Господин, тебя приглашают отужинать со священным семейством. - По толпе придворных пронесся взволнованный шепот. Это был знак наивысшего благорасположения. В глазах окружающих я поднялся на необычайную высоту. Однако первое, что пришло мне на ум: за ужином меня отравят.

- Я проведу тебя в священные покои. - Евсевии подвел меня к бронзовым дверям, за которыми только что скрылись император и его супруга. Мы молчали, пока не оказались вдвоем в коридоре.

- Знай, господин, я всегда, всеми способами доказывал Августу, что ты ему верен.