взводится, но очень легко разряжается. Отлетел в сторону в результате отдачи. Пока что согласен с версией самоубийства.

Ожидаю высокого процента алкоголя в крови. Если он достаточно высок...? человек замолчал и выразительно пожал плечами... – может быть, начну сомневаться в этой версии.

– Спасибо. Судебному следователю позвонили? Человек кивнул и удалился.

Олз зевнул и посмотрел на часы. Потом на меня.

– Хотите смыться?

– Конечно, если вы разрешите. Я думал, что нахожусь под подозрением.

– Это удовольствие у вас еще впереди. Околачивайтесь поблизости, где вас легко найти, вот пока и все. Вы когда-то у нас служили, знаете, как бывает. Иногда приходится работать быстро, пока улики на месте. На этот раз все наоборот. Если это убийство, кому это выгодно? Жене? Ее здесь не было.

Вам? Конечно, вы были один в доме и знали, где револьвер. Идеальная раскладка. Только мотива нет, но тут, возможно, надо учесть, что жы человек опытный. На мой взгляд, если бы вам пришло в голову кого- нибудь убить, вы могли бы это сделать не так явно.

– Спасибо, Берни. Вообще-то, мог бы.

– Прислуги не было. У них выходной. Остается вариант случайного посетителя. Но он должен был знать, где у Уэйда револьвер; появиться как раз, когда тот был так пьян, что заснул и отключился; спустить курок, когда шум моторки заглушил выстрел, и удрать до вашего возвращения. Судя по тому, что мне пока известно, такой вариант не проходит. Единственный, у кого были средства и возможность, вряд ли пустил бы их в ход – по той простой причине, что он единственный. Я встал, собираясь уходить.

– О'кей, Берии. Я буду дома весь вечер.

– Только вот еще что, – задумчиво произнес Олз. Этот самый Уэйд был знаменитый писатель. Большие деньги, большая слава. Мне-то самому его дерьмовые книжки не по душе. В бардаке и то попадаются люди приятнее, чем его персонажи. Это вопрос вкуса, я полицейский, не мне судить. У него был прекрасный дом в одном из лучших мест в стране. Красивая жена, полно друзей, никаких забот. Интересно, что же его так достало, если он пустил себе пулю в лоб? А ведь что-то достало, черт побери. Если вы знаете, то имейте в виду ? придется это выложить. Ну, пока.

Я подошел к двери. Охранявший ее человек оглянулся на Олза, тот сделал знак и меня выпустили. Я сел в машину. Разные служебные автомобили перекрыли всю подъездную дорогу, и мне пришлось выехать на лужайку, чтобы их обогнуть.

У ворот меня осмотрел другой полицейский, но ничего не сказал. Я надел темные очки и поехал к шоссе. Дорога была пустая и тихая. Вечернее солнце освещало вылизанные лужайки и просторные дорогие дома.

В одном из таких домов, в луже крови умер человек, имевший кое-какую известность, но ленивая тишина Беспечной Долины ничем не была нарушена.

Газеты проявили столько же интереса, сколько к событиям в Тибете.

На повороте, где заборы двух участков подходили к самой обочине, стояла темно-зеленая машина. Из нее вышел еще один помощник шерифа и поднял руку. Я остановился. Он подошел к окну.

– Будьте добры, ваши права.

Я достал бумажник и подал ему в раскрытом виде.

– Только права, пожалуйста. Мне не разрешается трогать ваш бумажник.

Я вынул права и вручил ему.

– Что случилось? Он заглянул в машину и отдал права обратно.

– Ничего, – сказал он. – Обычная проверка. Простите, что побеспокоил.

Он махнул, чтобы я проезжал, и пошел к своей машине. Полицейские дела.

Никогда не говорят, в чем дело. А то вы догадаетесь, что они и сами не знают.

Я доехал до дому, угостился парой холодных стаканчиков, съездил пообедать, вернулся, распахнул окна, расстегнул рубашку и стал ждать, что произойдет. Ждал я долго. Было уже девять часов, когда Берни Олз позвонил, велел мне приехать и по пути не прохлаждаться, цветочков не собирать.

В приемной шерифа, на жестком стуле у стены, уже сидел Кэнди. Под его ненавидящим взглядом я прошел в большую квадратную комнату, где шериф Петерсен вершил правый суд, окруженный подношениями благодарной общественности за двадцать лет беспорочной службы. Стены сплошь были увешаны фотографиями лошадей, и на каждой фотографии шериф Петерсен присутствовал лично. Углы его резного письменного стола были сделаны в форме лошадиных голов. Отполированное копыто в оправе служило чернильцей, в другое такое же был насыпан белый песок и воткнуты ручки. На обоих – золотые пластинки с надписями каких-то памятных дат. На девственно чистом блокноте лежал пакет табака «Билл Дерхэм» и пачка коричневой папиросной бумаги. Петерсен курил самокрутки. Он мог свернуть сигарету одной рукой, сидя верхом на лошади, что часто и делал, особенно когда выезжал перед парадом на большой белой кобыле, в мексиканском седле, красиво изукрашенном мексиканским серебром. В этих случаях он надевал плоское мексиканское сомбреро. Наездник он был прекрасный, и лошадь всегда точно знала, где трусить смирно, где взбрыкнуть, чтобы шериф, величественно улыбаясь, привел ее в чувство одной рукой. Этот номер был отработан что надо. У шерифа был красивый ястребиный профиль, и хотя под подбородком слегка обозначалась дряблость, он знал, как держать голову, чтобы не было слишком заметно. В каждый свой фотопортрет он вкладывал много труда. Ему шел уже шестой десяток, и отец его, родом из Дании, оставил ему в наследство кучу денег. Шериф не был похож на датчанина – волосы темные, кожа смуглая. Бесстрастной величавостью он скорее напоминал деревянную фигуру индейца – рекламу табачной лавки, и по уму немногим от него отличался. Но мошенником его не называли ни разу. Под его началом служили мошенники, и они дурачили его так же, как всех остальных, но к шерифу Петерсену ничего такого не приставало. Его просто снова и снова избирали шерифом без всяких усилий с его стороны, он гарцевал на парадах на белой лошади и допрашивал подозреваемых под взглядом фотокамер. Так гласили надписи под фотографиями. На самом деле он никогда никого не допрашивал, потому что не умел. Просто садился за стол, сурово глядя на подозреваемого и демонстрируя камере свой профиль. Сверкали вспышки, фотографы подобострастно благодарили шерифа, подозреваемого уводили, так и не дав ему рта открыть, а шериф уезжал на свое ранчо в долине Сан-Фернандо. Туда ему легко было дозвониться. Если не удавалось связаться с ним лично, ты мог побеседовать с кем-нибудь из его лошадей. Время от времени, поближе к выборам, какой-нибудь неопытный политик, пытаясь отобрать у шерифа Петерсена его пост, начинал называть его «Цирковым наездником», или «Репутацией, построенной на профиле», но из этого ничего не получалось. Шерифа Петерсена все равно избирали опять – как живое свидетельство, что у нас в стране можно вечно занимать крупный выгодный пост, если у тебя рыльце не в пушку, фотогеничная внешность и язык держится за зубами. А уж если хорошо смотришься на лошади, цены тебе нет.

Когда мы с Олзом вошли, шериф Петерсен стоял у окна, а фотографы гуськом удалялись через другую дверь. На шерифе была белая шляпа «стетсон».

Он свертывал сигарету. Уже намылился домой. Он сурово взглянул на нас.

– Кто это? – осведомился он густым баритоном.

– Это Филип Марлоу, шеф, – ответил Олз. – Тот, что был в доме Уэйдов; когда застрелился хозяин. Будете с ним фотографироваться?

Шериф внимательно изучил меня.

– Не стоит, – изрек он, поворачиваясь к высокому мужчине с усталым лицом и с седеющими стальными волосами. – Если понадобится, я буду на ранчо, капитан Эрнандес.

– Слушаюсь, сэр.

Петерсен прикурил сигарету от кухонной спички. Чиркнул ее об ноготь.

Шериф Петерсен зажигалок не признает. Мы такие: сами крутим, одной рукой прикуриваем.

Он попрощался и отбыл. За ним вышел тип с бесстрастным лицом и жесткими черными глазами – его личный телохранитель. Капитан Эрнандес подошел к столу, сел в огромное шерифское кресло, а стенографист в углу отодвинул столик от стены, чтобы не тыкаться в нее локтем. Олз присел к столу, вид у него был вполне довольный.

– Ну, Марлоу, – отрывисто произнес Эрнандес. – Выкладывайте.

– А почему меня не сфотографировали?