— Твою мать. Ну, час от часу не легче, — потер ладонью свой подбородок Илья.
— Но может, извержения и не произойдет. Если напряжение в магматической камере выйдет через мелкие вулканы по периметру, то беда, может, и минует.
— Может? Это окрыляет, знаешь ли, — покачал головой Варяг.
— А я при чем? — Юрий пожал плечами. — В конце концов, есть и хорошие новости.
— И какие?
— Мы еще живы. — Алексеев невесело усмехнулся.
— После всего того, что ты наговорил сейчас, уже и не знаю, радоваться или плакать по этому поводу… — пробормотал Сквернослов, отойдя от перископа.
Его место занял Яхонтов.
— Есть резкое снижение температуры, — произнес Юрий, глядя на приборы. — Мы в воронке.
— Сколько? — спросил Людоед.
— Минус пятьдесят четыре, — ответил космонавт. Затем покачал головой и добавил: — Минус шестьдесят семь.
— Так быстро? — изумился Яхонтов.
— Именно. И это еще не предел. — Алексеев вздохнул.
— А наша машина выдержит? — с тревогой в голосе спросил Вячеслав.
— Должна. Но лучше пока постоим. Двигаться не будем.
— Чего? — Крест уставился на космонавта. — Что за ахинею ты сейчас сказал, Юра? На Луне перепады между днем и ночью и между светом и тенью в сто — двести градусов. Что может сейчас повредить эту машину, кроме гранатомета, который на таком морозе даже не выстрелит. А?
Космонавт устало посмотрел на Людоеда.
— Ты опять со своими подозрениями? Ты хоть представляешь, сколько этой машине лет и какой путь она уже прошла? Это чудо, что она еще движется.
— Чудо? — Николай взглянул на повернувшегося к ним лицом Алексеева. — А там, в Надеждинске, ты был намного более уверен в этом луноходе.
— Тогда я во многом был уверен. Тогда я еще не представлял себе, что родная дочь может выстрелить в голову своему отцу. Сейчас я не уверен ни в чем.
Николай замолк. На это ответить было нечего. Молчал и Людоед. Славик стыдливо отвернулся, очевидно ощутив неловкость за свой поступок в подвале амазонок, когда он пытался изнасиловать Пчелку.
Яхонтов продолжал смотреть в перископ.
— А вот и циклон, — вздохнул искатель.
Николай прильнул к смотровой щели. Воздух за бортом машины наполнился хаосом снежной взвеси, которая закручивалась в неистовой ярости, словно желая стереть машину в порошок. Сточить ее, как наждаком стачивают шероховатости на древесине, будто машина с пятеркой отчаянных людей была ненужной шероховатостью на бескрайней снежной глади закованной в холод планеты.
Отчего-то страх перед стихией заставил чувствовать себя уютно в этом замкнутом пространстве, где было тепло и тихо. А ведь от ледяного ада их отделяли лишь стенки корпуса в несколько сантиметров толщиной. Какой странный контраст…
— А все-таки оно прекрасно… Небо… — вздохнул, обращаясь скорее к самому себе, Вячеслав.
— У нас получится? — Николай взглянул на вышедшую из снежной бури Рану, которой все это буйство стихии было словно нипочем.
— Это ведь от вас зависит, — улыбнулась она. — Я могу лишь пожелать вам удачи.
— Ты так долго не приходила ко мне…
— А ты хотел? Ты был очарован силой Нордики, телом Ульяны, ангельским ликом той людоедской проститутки… Разве ты хотел увидеть безобразную мертвую калеку? — спросила она.
— Зачем ты так. Ты… мне нравишься…
— А когда ты был пьян, то говорил, что любишь. Чего только спьяну не скажешь, правда? — Она укоризненно покачала головой. — Или это просто жалость и чувство вины?
— Я запутался, Рана… Я ничего не понимаю. Где мы правы, а где нет? Как правильнее поступать? Мы усыпаем нашу дорогу трупами… А можно иначе?
— Становиться мертвыми — бремя живых. Страх перед смертью призывает эту смерть. Это страсти человеческие.
— Я не понимаю…
— Только потому, что ты живой. Но смерть…
Она пропела грустным голосом и смолкла. Он задумчиво смотрел на девушку. Эта песня тронула его сердце… Нет, не просто тронула. Пронзила его насквозь…
— Тогда какой в этом смысл?
— Смысл есть во всем. Если есть жизнь, значит, так надо. Если есть смерть, значит, и это надо. Но только не тогда, когда жизнь одних питается смертью других. И не тогда, когда смерть изливается рукотворными потоками крови и огня, извращая вечное таинство смерти насилием и войной.
— Таинство смерти? А когда от болезней умирают маленькие дети… Это замечательное такое таинство? — воскликнул Николай.
— Это грустно.
— Это несправедливо!
— Справедливость лишь в том, что умрут все.
— Одни проживут в достатке и тепле, эксплуатируя других, а для других вся жизнь сплошная борьба и потери! Боль и страдания! В чем справедливость?!
— В том, что будет потом.
