возможностей для детального обсуждения текущих политических событий, не оглядываясь на время, и, конечно, для того, чтобы просто «пофилософствовать». Уильям искал и любил такие беседы о судьбах мира, об истории и современности, об отношениях индивидуума и общества.

Тогда было трудное и напряженное время намечавшихся крутых перемен. Холодная война и гонка вооружений были в полном разгаре. Однако после шока от возведения берлинской стены и кубинского кризиса проявились первые симптомы «поисков сближения». Мы верили в позитивный эффект нашего контакта. Совместно мы обсуждали подготовленный Уильямом план нормализации отношений между двумя немецкими государствами. И действительно, можно явственно проследить его влияние на подготовку концепции социально-либеральной коалиции, о чем можно прочитать в воспоминаниях Вилли Брандта, вышедших четверть века спустя. Обе стороны пришли к новым выводам. Многие проблемы того времени и оценки различных политиков, державших рычаги власти, были предметом наших встреч. Уильям был одним из источников наших знаний, он помог нам лучше понять переход Вилли Брандта от рыцаря холодной войны и сторонника политики Берлина как фронтового города, которым он долгое время был в наших глазах, к защитнику новой Восточной политики взаимопонимания.

Наше сотрудничество приобретало все более определенные контуры. Когда ГДР рухнула через двадцать лет после подписания Восточных договоров и, как следствие, стало известно о нашем сотрудничестве, не обошлось и без попыток дискредитировать Уильяма как нашего «агента влияния». В связи с моим арестом на австрийско-немецкой границе в сентябре 1991 года федеральный прокурор употребил слово «предательство». Тогда же я немедленно возразил, и это был единственный раз, когда на незабываемом для меня пути в Карлсруэ в бронированном мерседесе я высказался о подобном обвинении по существу. Тогда же я высказал господину федеральному прокурору свое глубокое уважение к этому человеку, который всегда действовал только из внутренних убеждений и остался верен этим убеждениям.

Конечно же, мы пытались использовать его политическое влияние в наших целях. Однако это базировалось на началах взаимности. Если бы у меня возникло впечатление, что вы только используете меня, нашему сотрудничеству пришел бы конец - таким было одно из его основных требований к нам. Каждое написанное или сказанное им слово соответствовало его собственному мнению, он придавал огромное значение своей независимости. Он сохранял ее в важнейших вопросах и не соглашался следовать нашим рекомендациям, если они противоречили его убеждениям. Для него решающим был обмен мнениями, и все же отнюдь не бескорыстно. Он видел во мне компетентного и одновременно неортодоксального собеседника, от которого он мог получать важную информацию. В ходе наших интенсивных встреч, относившихся ко времени подписания Восточных договоров, шел оживленный обмен мнениями обо всех обсуждавшихся пунктах договоров, точках зрения участников переговоров из числа контактов Уильяма в правительстве и в бундестаге.

Его информация, а также суждения опытного политика существенно обогащали наше понимание и оценки. И наоборот, я «раскрывал» ему многие известные мне внутренние детали и намерения участников переговоров от Востока. С его точки зрения, этот обмен служил тому, чтобы политики на Востоке могли понять правильность разделявшихся им решений. Обсуждение с нами его собственных действий он использовал для того, чтобы найти более практичные пути решения определенных проблем. Он имел постоянный контакт с нами, и это давало ему в определенных вопросах преимущество перед другими политиками на Западе. Мои суждения по каждой конкретной проблеме и ее развитию покоились на большом объеме информации. Нередко они выходили за рамки официальных толкований нашей стороны и часто подтверждались последующими событиями. Уильям не хотел отказываться от такой привилегии. Такой человек, как федеральный прокурор, не мог понять, что между мной и Уильямом, который годился мне в отцы и который олицетворял собой совершенно другую жизнь, возникли не только глубокое взаимоуважение, но и такие отношения, которые можно назвать дружбой.

Часто, как это может быть только между друзьями, он обсуждал со мной свои проблемы и трудности, которые возникали у него вследствие продолжительного пребывания в Бонне, из-за того, что расстался с женой, нуждавшейся в уходе, и связал свою жизнь с другой женщиной. Вместе мы находили приемлемые решения. Он проявлял последовательность и мужество в неоднократно возникавших ситуациях, когда Ведомство по охране конституции проводило расследования в непосредственной близости от него. Например, после дела Гийома и связанного с ним шпионского психоза в Бонне против него было высказано и опубликовано в прессе подозрение. В другой раз расследования касались журналиста, положение которого он использовал для публикации своих статей. В таких ситуациях он никогда не терял спокойствия.

Наши меры безопасности он считал преувеличенными, решительно противился любым перерывам контакта. Тогдашний министр внутренних дел был его близким политическим другом.

Во время продолжительных встреч в последние годы мы могли более подробно беседовать о его и моей жизни. Как свидетелю событий двадцатого столетия на его долю выпало редкое долголетие при полной ясности ума. Некоторые даты его жизни были мне известны. Я знал, что он участвовал в Первой мировой войне добровольцем в армии германского кайзера, что во времена Веймарской республики он находился под влиянием своего дядюшки национал-либерала - дом дядюшки, в котором Уильям вырос, посещали Вальтер Ратенау и Густав Штреземан, что он был членом право-либеральной Немецкой народной партии. Во времена нацизма он был как предприниматель «вервиртшафтсфюрером» (руководителем предприятия военной промышленности) и после вступления Красной Армии в Берлин не арестован только потому, что рабочие его предприятия, насильственно угнанные в Германию из СССР, отзывались о нем только хорошо.

Он никогда не был членом НСДАП. Однако он неоднократно говорил о своей ответственности за прошлое, поскольку не оказывал тогда никакого сопротивления. Это было его глубоким переживанием, и он говорил об этом публично. По его мнению, несправедливость никогда более нельзя допускать без противодействия ей. «Почему это называют мужеством, когда человек отстаивает свои убеждения?» - задавал он сам себе вопрос.

В этих беседах я узнал и о многом другом, что составляло его взгляд на мир, который позволил ему сохранить стойкость в заключении, укрепить в нем волю к жизни, свободе и духовной независимости. Это была принадлежность к масонству, духовное содержание которого слилось с его пониманием жизни и либеральности в единое целое.

Когда он рассказал мне о своей принадлежности к масонской ложе «Три земных шара» и о роли масонства в его жизни, я оценил это как знак высокого доверия ко мне. Он подарил мне брошюру «Из тьмы к свету», с посвящением мне. В книжечке были стихи, которые он написал в тюрьме Баутцена. Во вводном стихотворении «К братьям» говорится:

Я все лучше понимал, почему он отбросил мучительные моменты заключения в глубины памяти и рассматривал это время как испытание, которое он смог выдержать. Братство и служение - эти основополагающие понятия вольных каменщиков определяли для него понимание существа любого либерального мышления. В конце жизни он отверг понятие либерализма, потому что он перестал быть сутью свободного и независимого течения. За ним скрывался лишь оппортунизм, власть денег и чистоган. Под либеральностью, за которую он ратовал, он понимал в первую очередь состояние духа.

В публичных выступлениях последних лет он говорил о политике мира, разъясняя свои представления о либеральности: «Оправданные жизненные интересы другого человека имеют такое же значение и право на равное внимание, как и ваши собственные».

Конфликт между группировкой, представляемой им в рамках партии, и руководством его партии стал