Конечно, у Алика и у меня определенную роль играло то, что в наших семьях никто прямо не подвергся репрессиям. И дома, и с пострадавшими друзьями, как правило, не говорилось об арестованных.
Так было и с нашим товарищем из класса Костей, ближайшим другом Алика. Отец Кости, руководящий работник угольной промышленности, исчез средь бела дня и никогда более не появился. Костина мать отныне имела право проживать не ближе 101-го километра от Москвы. Костя же со своей сестрой жил в городе на деньги, полученные от продажи рояля. Он донашивал костюмы и белье отца. Мать друга часто подкармливала его, хотя и у нее стол отнюдь не ломился от яств.
Алик вспоминал, как близко его тронула судьба Кости. Однако он воспринимал судьбу друга странным образом не как трагедию и считал, что Костя сам спокойно относился к своему положению. Он ведь продолжал посещать школу, входил, как и раньше, в нашу компанию. Внешне, во всяком случае, он вел себя так, как будто ничего не случилось. Возможно, он, как и мы, верил в то, что произошла ошибка, и в конечную победу справедливого дела социализма. Костя, как и Олег, погиб солдатом Красной Армии на войне.
Это противоречие в жизни Кости и жизни многих других друзей и знакомых коснулось и Алика, однако лишь несколько позже: он был уже офицером на фронте, когда в разгар войны арестовали его отчима.
В школьные годы я познакомился с этим спокойным образованным человеком. Чего я не знал, так это что из-за своего происхождения он не смог получить высшего образования -его мать была дочерью дворян. Тем не менее, на строительстве московского метро он дорос до средней руководящей должности и в результате к началу войны стал офицером запаса саперных войск. Арестован он был по идиотскому доносу секретаря своей парторганизации, за то, что он, якобы, пропагандировал превосходство немецкой военной техники. Он был приговорен «тройкой», судом военного трибунала, ни много ни мало к смерти. В приговоре, который Алик хранил, смертная казнь была заменена десятилетним заключением с обоснованием, что его сын - фронтовой офицер. Таким близким было расстояние между смертным приговором и тюремным заключением.
По собственному желанию отец был направлен в штрафной батальон и пошел на фронт. В одном особенно опасном бою из 750 солдат живыми остались только двадцать пять - он был среди них. Вскоре после войны он умер от болезни сердца в возрасте пятидесяти одного года.
Парадоксом в этой игре судьбы было то, что Алик был не просто фронтовым офицером, а из-за знания немецкого языка служил в контрразведке, СМЕРШ - название от сокращения русских слов: смерть шпионам. До сих пор Алик не нашел никакого объяснения тому, как его, сына «предателя Родины», не только не разжаловали, но, наоборот, его пребывание на фронте стало основанием «мягкого» приговора его отцу.
Возможно, так гадал Алик, он и отец обязаны своей судьбой его тогдашнему командиру, человеку, который совсем не соответствовал расхожему клише «кагэбэшника». Этот человек начал службу в государственной безопасности в двадцатые годы, не имел большого образования, но оказался кристально честным и приличным человеком. Он познакомился с отчимом Алика во время короткого пребывания в Москве, когда ночевал на кровати Алика.
После ареста главы семьи он использовал свои связи, чтобы ознакомиться с уголовным делом. С его опытом, как создавались такие дела, ему скоро стало ясно, что в данном случае, как часто бывало, обвинение основано на доносе, высосанном из пальца. Он проинструктировал мать Алика, как и какими путями следует идти, чтобы, несмотря на приговор, прекратить дело, то есть добиться реабилитации ее мужа. У Алика есть и это решение о реабилитации.
Многие судьбы, в том числе и судьбы многих немецких эмигрантов, свидетельствуют о случаях подобного рода, которые во времена Сталина нередко оборачивались решением «жизнь или смерть».
О службе Алика в особотделе СМЕРШа я узнал уже после наших первых встреч в конце войны. Когда я носился с идеей написать также и историю Алика, я захотел узнать об этом побольше.
До сего дня существует мнение, что СМЕРШ был самым страшным подразделением НКВД, так как для работавших там чекистов человеческая жизнь ничего не стоила. Я попросил Алика описать мне свою службу в то время без приукрашивания. Я ставил критические вопросы, спрашивал и переспрашивал по ходу рассказа. Он заверил меня, что применение физической силы при допросах было строжайше запрещено. Когда все же такой случай произошел в танковом подразделении, прикрепленный к нему сотрудник был строго наказан. Расстрелы были, но действительно только шпионов. Алик вспомнил о своем первом случае: во время отступления в первый год войны прибежали несколько подростков и рассказали, что на чердаке сидит человек и работает на радиостанции. Это подтвердилось. Там был фольксдойчер, и его, как пойманного на месте преступления, сразу же расстреляли. На долгое разбирательство не было-, времени, немецкий вермахт наступал на пятки советским войскам. Этот случай, однако, был абсолютным исключением. Обычно при каждой дивизии имелся трибунал, который, плохо ли, хорошо ли, выносил приговоры арестованным.
В другом случае, рассказал мне Алик, его подразделение занимало позиции под Смоленском, и ему поручили вместе с несколькими солдатами произвести арест крестьянина, которого видели по другую сторону фронта при встречах с немцами. Его дом стоял на улице, по которой проходили войска и танки советской армии. Предполагали, что он информировал немцев об этом. При обыске были найдены предметы одежды и сапоги немецкого производства. Арестованный вместе с вещественными доказательствами и протоколом об обвинении и обыске был отправлен выше, то есть через дивизию в штаб армии. О дальнейшей процедуре он ничего не знал, однако предполагал, что из-за наличия неопровержимых доказательств дело завершилось смертным приговором. Его главной работой тогда было получение от агентуры среди солдат и офицеров собственной армии сообщений о настроениях в подразделениях.
2 сентября, то есть непосредственно перед началом боев за Смоленск, Алик был тяжело ранен. Ночью тяжелый артиллерийский снаряд попал в штабной блиндаж, в котором он спал вместе еще с двадцатью другими. Только он и еще один остались в живых. Ему ампутировали ногу чуть ниже тазовой кости, целый год он провел в различных госпиталях. После этого НКВД некоторое время использовало его внутри страны. Тогда он жил сравнительно неплохо и поэтому смог облегчить положение матери.
Окончание войны мы встретили вместе в Москве. Алик вспоминал, как он 2 мая 1945 года пришел к нам домой: «Твои родители и ты, вы сидели за обедом в маленькой комнате рядом с коридором. Твой отец хотел сказать по-русски что-то о предстоящем сообщении о взятии Берлина, но ты сказал ему, что я говорю по-немецки. У меня в памяти остались глаза твоего отца, добрые и внимательные глаза, которыми он все время смотрел на меня, когда говорил. Потом из маленького громкоговорителя прозвучало сообщение о падении Берлина. Мы пошли на Каменный мост, откуда вместе с огромной толпой наблюдали за пестрыми гроздьями двадцати четырех залпов салюта над Кремлем. У ликующих вокруг нас людей стояли в глазах слезы радости и печали, вряд ли там был кто-нибудь, кто не оплакивал потерю кого-то из близких. Я могу точно описать то место, где я вместе с вами пережил этот вечер». Вскоре после окончания войны Алик поступил без вступительных экзаменов, как окончивший школу с отличием, в Московский университет. Через пять лет он успешно закончил аспирантуру и стал доцентом по германистике. Теперь он преподавал не только немецкую, но и всю литературу важнейших стран Европы и США. До его первой поездки за границу мы встречались раз в год в Москве, затем, с начала семидесятых, также несколько раз в Берлине. Его приглашали время от времени для чтения курсов продолжительностью в несколько недель в берлинском университете имени Гумбольдта, в университетах Лейпцига, Ростока и Грайфсвальда. Естественно, в курсах Алика превалировал наш любимый поэт Генрих Гейне. Своими знаниями о его творчестве Алик мог покорить любую немецкую аудиторию.
Я показывал ему ставшую вновь моей Родиной страну, Берлин, Дрезден, красоты Рудных гор и Тюрингского леса. Несмотря на затруднения с протезом, Алик не пропустил ни одного зала в крепости Вартбург.
В 1980 году он впервые получил возможность выехать в ФРГ. Он прочитал два доклада в Боннском университете, выступал в доме, где родился Гейне в Дюссельдорфе, с тех пор он стал членом общества Генриха Гейне.
Наши последние разговоры с ним незадолго до его смерти состоялись непосредственно перед наступлением нового столетия. О его отношении к Германии и к немцам пусть рассакажет сам Алик:
«Я не хочу ничего приукрашивать. Когда я был солдатом на фронте, мое отношение к немцам
