не отнимешь…

И после паузы:

– А кто подставляет под партизанские пули его лучших людей? Как думаете?

– Думай не думай, а начальнику лучше знать. У Петренко спросить бы вам, господин Шмидт. Я ведь человек маленький.

Не ускользнуло от Охрима, как прищурил чуть-чуть левый глаз Шмидт, как задумался на какое-то мгновение.

– Любопытно, любопытно, – процедил сквозь зубы Шмидт. – Впрочем, Петренко вне подозрений!

– Избави бог, господин Шмидт, разве я о нем…

– Ладно, ладно, Охрим, – прервал гестаповец. – Я желаю послушать твою биографию.

Охрим понимал, что в гестапо всем могут поинтересоваться, поэтому был готов и биографию свою рассказать.

– Она у меня небольшая, – начал он не спеша. – Рос в семье колхозника. За хищение колхозного зерна отсидел три года, а когда вышел на волю, уклонился от призыва в армию. Женат на дочке священника. За работу в полиции награжден медалью. Вот, пожалуй, и все.

– Ты, оказывается, вор, Охрим? – с укоризной бросил Шмидт.

– Да как вам сказать. По суду – вор, а по справедливости нет. Три мешка зерна я ведь не от соседа унес, а из колхозного амбара. Ежели считать, что в колхозе все мы хозяева… были, – поправился Охрим. – Так какой же я вор? Свое брал.

– Хорошая твоя биография, – одобрил Шмидт. – И логики ты не лишен. Мы намерены предложить тебе одно дельце. Согласен помочь?

– Помочь, видит бог, всегда готов. Было бы по силам.

– Пойдешь с нашими поручениями к партизанам?

Охрим вздрогнул.

– Они же меня на первой осине вздернут!

– Струсил!

– Никак нет, господин начальник. Я не из трусливых. Только болтаться на партизанской осине не хотелось бы.

– А на немецкой виселице?

– Вины никакой за собой не чувствую, господин начальник.

– А кто клал взятки в карман?

Охрим перекрестился.

– Перед вами, как на духу. До взяток был слаб дядюшка мой, Раздоркин. Что касаемо меня, то, кроме махорки, в моих карманах ничего нет.

Охрим вывернул карманы брюк. Поднял выпавший кисет с махоркой.

– Вот.

Шмидт рассмеялся. То ли ответ понравился ему, то ли он хорошо знал, что Охрим взяток не брал и даже не раз отчитывал дядюшку.

– Мы знаем, Охрим, что ты человек надежный. Потому и пригласили. Сам понимаешь, речь идет о большом доверии. Придется тебе идти в отряд Млынского с важным заданием. А чтобы партизаны не повесили на осине, придумаем хорошую легенду. О семье позаботимся. Ну как?

Охрим ответил не сразу и без энтузиазма:

– Наше дело солдатское. Ежели гестапо считает, что нужно, значит, оно и нужно. Значит, ответ один: согласен.

– Молодец! Ты – настоящий полицейский! – И Шмидт протянул Охриму чистый лист бумаги, ручку. – Пиши: 'Подписка о сотрудничестве с гестапо…'

Через два дня Анну Сергеевну снова привели к Зауеру. Кабинет гестаповца был залит ярким осенним солнцем, слепило глаза. Анна Сергеевна даже зажмурилась, и не заметила, как неслышно, по-кошачьи, подошел Зауер, оскалив в широкой улыбке сверкавшие белизной зубы.

– Погода отличная! – услышала она его вкрадчивый голос. – Познакомьтесь: это мой коллега Курт Шмидт. Он решил оказать вам честь – пришел на нашу беседу.

Анна Сергеевна насторожилась – она уже познала истинную цену гестаповской чести.

– Надеюсь, – продолжал Зауер, – вы имели достаточно времени подумать над нашим предложением?

– Времени было вполне достаточно. Да оно и не требовалось: ваше предложение мне совершенно ясно с самого начала, как вы его высказали, и поэтому я не могу его принять. Не могу.

– Как не можете? – вмешался Шмидт. Его резкий голос словно бил по барабанной перепонке. – Вы не желаете помогать немецкой армии?

– И своей семье, – вставил Зауер.

– Мадам делает большую ошибку, – продолжал Шмидт. – Надеюсь, по-другому оцените просьбу германских властей, если узнаете, что Красная Армия разбита.

– Не-прав-да!

А в глазах слезы, в душе страх. Она знает, наши отступают, немцы рвутся в глубь родины, но это же временно. Придет, должен прийти этому конец, подсказывало сердце.

– Днями падет Москва, – продолжал Шмидт. – Седьмого ноября состоится парад доблестных немецких войск на Красной площади. Об этом распорядился фюрер. Не будет Москвы, не будет России. Надеюсь, вы понимаете это? Итак, выбирайте, с кем вам быть…

Гестаповцы выжидающе смотрели на женщину. Анна Сергеевна молчала. В эти томительные минуты все ее мысли были о Москве. Неужели оставят Москву, сдадут столицу? Тогда что же, конец? Она вздрогнула. Закачала головой, отгоняя страшные думы. Какой конец? Наполеон был в Москве, а Россия осталась, как утес. Выстояла. Нашла в себе силы. Тогда. А теперь? Какие сомнения могут быть…

Анна Сергеевна улыбнулась и неожиданно для себя расплакалась.

Зауер торопливо налил из графина воды в стакан.

– Пейте и успокойтесь. Вы женщина рассудительная. Сотрудничество с нами принесет вам и облегчение и спасение. Ближайшие дни убедят вас в этом. А сейчас важно не терять времени, его не так много и у вас и у нас.

Бу-ух! Бухнуло за окном очень сильно и совсем рядом. За первым взрывом последовали второй, третий, ударили зенитные орудия, и все слилось в сплошной грохот.

Вбежавшему солдату Зауер крикнул:

– Уведите арестованную!

Бросился догонять Шмидта, который, перескакивая через ступени лестницы, бежал вниз в бомбоубежище.

Анна Сергеевна поняла: бомбят наши, и хотя опасность была близка, совсем рядышком, за окном, она радовалась – значит, Красная Армия воюет, бьет немцев. Разве это капитуляция? Разве это конец?..

Допрос Анны Сергеевны гестаповцы возобновили сразу же после отбоя воздушной тревоги.

– Так согласны вы или нет? – раздраженно спросил Зауер. – Неужели вы, здравомыслящая женщина, не понимаете, что наше терпение не бесконечно?

– Вы требуете, чтобы я стала предателем. Но я вам уже сказала: этого никогда не будет. Никогда! Родиной я не торгую.

– Вы еще пожалеете, мадам, но будет уже поздно. Да, поздно! – Повернулся к Шмидту, бросил по- немецки: – Русская свинья, да и только! Еще немного, и я не выдержу, превращу ее сам, своими руками в кровавую котлету!

И выругался так грязно, что Анна Сергеевна, немного понимавшая немецкий язык, покраснела.

– А зачем оскорблять? – спокойно спросила она.

Ругань гестаповца невольно придала ей силы, как бы подтвердила правильность ее поведения. Да и как же иначе она могла вести себя? Не пойдет же она на то, чтобы принять предложение, предать не только мужа, но и его товарищей, родину? Да ведь тот же Володька, если вдруг останется живым, проклянет ее!

– А как же еще с вами разговаривать? – иронически спросил Зауер: – Будь вы нашей союзницей,