— Вспомним историю с приводом в полицию и исправительным заведением, — сказал ты, — да и сестричка его не лучше. Всего десять лет девчонке, а уже попалась на краже в винной лавке, стянула бутылку водки, и полицейские, когда доставили ее домой, говорили, что видят в первый раз, чтобы ребенок в ее возрасте умел так сквернословить — выскочила в своей балетной пачке из патрульной машины и ну поливать их площадной трехэтажной бранью! Даю слово, ругательств грязнее я не слышал в своей жизни. Что же до младшего… В семье его называют «мелкий».

— И что же?

— Ну что, малыш — он и есть малыш. Маменькин сынок, ясное дело. И внешне — весь в нее. Ни малейшего сходства с отцом. Потому что, говоря откровенно, тут, понимаешь, такая штука насчет нас с Риком…

— Какая? — сказала я.

— Короче, если начистоту…

— То?

— …то должен сознаться, единственное, что меня еще заставляет иметь с ним дело, это его жена.

— Жена?

— Она такая красивая, — сказал ты. — Такое очарование. Скажу прямо — я безнадежно влюблен в его жену. Поддерживаю близкие отношения с Риком лишь затем, чтобы держаться поближе к его жене. Колоссальных внутренних ресурсов женщина. Уверен, она еще себя покажет!

— Если представится случай, — сказала я.

— Это точно.

Мы обратились к любви. Мы посвятили ей остаток утренних часов и добрую часть дневных. Мы начали, когда ты, движением столь вкрадчивым и властным, что застиг меня врасплох, прервав на полуслове, развел в стороны мои бедра, у меня перехватило дыхание, а ты, скользнув между ними, обозначил языком ниточку волосков, сбегающих у меня вниз по животу, потом подтянулся, накрыв меня собой во всю длину, и поцеловал от души и со знанием дела, потому что так хорошо меня знаешь, а после я оказалась на тебе, потому что умею читать тебя как книгу, а соль любимой книги — если, понятно, это стоящая книга — в том, что она изменчива, подобно музыке: вы полагаете, что изучили ее вдоль и поперек — как же иначе, когда она читана - перечитана вами столько раз, это для вас и составляет ее прелесть, — как вдруг улавливаете в ней нечто, чего не слышали прежде, и, перевернув страницу, видите сочетание слов, которого, твердо знаете, никогда не видели до сих пор, — вы-то считали, что знаете эту книгу, а она вдруг поражает вас, явив себя перед вами совсем другой; мало того, вы сами становитесь другим — сами, читая ее, уже другой человек, и ты, любовь моя, для меня — отличнейшая книга, и вот уже мы с тобой оба вместе, что требует известного таланта применительно к ритму, но нам с тобой, по счастью, таланта читать друг друга не занимать.

Мы предавались любви все утро, захватив и часть дня. Шли часы. Снаружи листья на деревьях слегка пожухли, густая зелень их потускнела с началом осени. Было сентябрьское воскресенье. Их оставалось всего четыре. Высоко в небе парили облака, и еще месяц примерно ласточкам предстояло медлить с отлетом на юг, чтобы вернуться назад к наступлению лета.

Виолетту часто навещал оркестр трубачей при всех регалиях. Но еще никогда в ее доме не было так много крупных мужчин, к тому же никого не пришлось подкармливать. Они проходили через переднюю, размахивая подолами клетчатых юбок, царапая высокими стержнями своих волынок потолок и стуча о косяк дверей одетыми набекрень меховыми киверами и ламбрекенами. Они неустанно посылали в полет орнаменты звуков. Заставляли звенеть графин со стаканами в шкафчике. Они шествовали вниз и вверх по лестнице и сбили постеленный на лестничной площадке коврик.

Они являлись в любое время дня и ночи и играли одну и ту же мелодию. Весь дом от этого содрогался. И продолжал дрожать даже после их ухода. Когда Виолетта медленно наклонялась, чтобы снова подобрать малиновку, зябликов на ветке, молодую влюбленную парочку с другой стороны лестничных перил, у нее дрожала рука, потому что ей было больно нагибаться. Она положила их на места. Потом поднялась вверх по ступенькам, чувствуя под ногами скрип, так как уже не могла его слышать. Она поправила картины. Увидела свое отражение в стекле на картине с птицами на воде.

Она выглядела на десять лет моложе. Ну-ну-ну, сказала она вслух самой себе, но это походило на разговор возле водопада, потому что она ничего не слышала, кроме звучавшей в голове мелодии. Грустная мелодия. Хорошая мелодия. Можно сказать, потрясающая мелодия. На лестничной площадке она наклонилась и поправила коврик. Потом снова выпрямилась и спустилась вниз по лестнице.

Одна незнакомая Виолетте девушка тоже решила нанести ей визит. Всю дорогу в Далстон проехала на автобусе. Она была молодая и все еще не замужем, поэтому ничего лучше не могла придумать. Она всегда привозила Виолетте торт или пачку бисквитов из дорогих магазинов того города, в котором жила. Глядя на нее, сразу было видно, что ей никогда не приходилось испытывать чувство голода. И вот она опять стоит на пороге.

— Чего же ты хочешь на сей раз? — спросила Виолетта.

Эта девушка была настоящим проклятьем. Она оказывала бесплатные услуги пожилым людям. Ее отличало умение мягко заговорить и привлекательность обеспеченного человека. В любом случае Виолетта не могла слышать все то, что она говорила.

Они расположились у камина в передней.

— Оттого, что ты держишь это в себе, пользы не будет, — прокричала Виолетта.

Девушка сняла куртку.

— Замерзнешь, — крикнула Виолетта, включая еще одну решетку.

Девушка сняла джемпер. Она была молода, и ей не составляло труда согреться. Она пошла в кухню Виолетты, заварила чай и принесла чайник с чашками на подносе, потом выложила сладости из дорогих магазинов на тарелки.

Девушка и оркестр трубачей были далеко не единственными гостями Виолетты. При необходимости она могла вызвать доктора, громко крича в телефонную трубку. Несколько раз в месяц заходила ее дочь, иногда с мужем, иногда без него. Когда она приходила одна, то читала раздел о купле и продаже собственности в местной газете или бродила по дому и подбирала разбросанные вещи, рассматривала их и клала обратно на то же место. Виолетта наблюдала за ней, сидя в противоположном конце комнаты и пересчитывая количество стаканов в шкафчике. «Определить хрусталь можно по звону от щелчка пальцем», — учила дочку Виолетта, когда та была маленькой девочкой. После замужества у Виолетты в доме всегда было полно посуды. Шестидесятые и семидесятые годы воистину считались временем цветного стекла. Как жаль, что она не может сейчас подняться, открыть шкафчик и постучать по хрусталю пальцем, думала Виолетта; она прикрыла глаза под бесконечно звучащую в голове мелодию и рисовала в воображении свою дочь: как та поднимается с кресла, плавно отодвигает стеклянную дверцу в шкафчике, выбирает какой-нибудь бокал и вынимает его, не касаясь других, а потом держит за ножку возле уха, словно камертон, который они использовали при настройке пианино, приготовившись щелкнуть по стеклу пальцем, чтобы убедиться в его кристальной чистоте. Но когда Виолетта открыла глаза, то увидела, что дочь не сдвинулась с места ни на дюйм. В эту минуту она пристально смотрела на столик на колесиках возле шкафа. Потом показала на него. У нее зашевелились губы. Она что-то говорила.

— Бери его, — произнесла Виолетта, махнув рукой так, словно отгоняла муху. — Забирай, он твой.

В эти дни муж дочери работал в гараже. Всякий раз, когда Виолетта навещала их, он пропадал в гараже. Когда же он приходил в дом к Виолетте, то терпеливо стоял у двери или опирался на спинку кресла, пока его жена разговаривала с Виолеттой, причем гораздо дольше, чем в тех случаях, когда дочь навещала ее одна. И дело вовсе не в том, что Виолетта теперь не могла ничего слышать, кроме труб, звучание