Зоя взяла мокрый и тяжелый узел, узел заорал кошачьим голосом — Манька, живая. Зоя повернулась и заспешила к дому, все уговаривая свой живот еще потерпеть, едва открыла дверь подъезда одной рукой, с трудом удерживая другой насквозь мокрый конверт с Манькой, — и натолкнулась на Эдика, который прятался за этой дверью.

— Ты вообще, что ли? — заорал Эдик, хватая Зою за плечо и зачем-то тряся ее. — Одурела, да? Ты смотри, что делается!

— Быстро «скорую», — с трудом сказала Зоя непослушными губами и сунула конверт с Манькой ему в руки. — Позови соседей, может, кто дома… Быстро, быстро… Раздень ребенка, вытри, заверни в сухое.

Эдик опять начал кричать что-то, но она уже не слышала, опять вышла в эту воду, и пошла туда, к смятой машине, и навстречу ей опять шел Сережа, и опять с чем-то тяжелым, более тяжелым, чем конверт с Манькой, — Сережу качало, лицо у него было синее, глаза закрыты, и весь он трясся мелкой дрожью. На половине пути они встретились, и она попыталась взять у него из рук Аленку, но он сказал:

— Давай вдвоем. Тяжело. Тебе одной нельзя.

И они вдвоем занесли Аленку в подъезд, Аленка была серая, вся в крови, и непонятно было, дышит она или нет. Эдик опять стоял за дверью, а конверт с Манькой лежал на лестничной площадке, и вокруг него натекла уже большая лужа воды.

— «Скорую» надо, — тоненько сказал Сережа, всхлипнул, повернулся и опять вышел из подъезда.

— Дай пиджак. — Зое держать Аленку было тяжело и страшно, и животу ее было тяжело и страшно, но живот все-таки терпел, умница…

— Зачем? — не понял Эдик, но пиджак все-таки снял, протянул Зое.

— Брось, — приказала она.

Эдик открыл рот, посмотрел ей в глаза и бросил пиджак на пол. Зоя неловко опустилась на колени, попробовала устроить Аленку внутри этого сухого пиджака, но пиджак сразу промок от воды и от крови. Эдик что-то пробормотал у нее за спиной. Зоя с трудом поднялась с колен, пошла к двери — опять туда, в воду, в ветер… Хотя и ливня уже не было, и вода стремительно уходила с асфальта ручьями в разные стороны. Там, на краю котлована, Федя руками рвал консервную банку, которая совсем недавно была их новой машиной, и Сережа тоже что-то тянул, отгибал, вытаскивал осколки лобового стекла…

— Ты куда? — заорал Эдик у нее над ухом. — Что я с этими делать буду? Бросила — и почесала! Нашла крайнего!

— Если ты сейчас не вызовешь «скорую», я тебя убью, — спокойно сказала Зоя. — Ублюдок.

— Что?! — завизжал Эдик, срывая голос. — Что ты сказала?! Дрянь!!!

Он вдруг сильно дернул ее за волосы, она не ожидала этого, да и устала очень, поэтому поскользнулась на мокром полу, не удержалась, упала неловко, не подстраховавшись, опасно упала, но все-таки не поломала ничего. Попробовала подняться — и тут дикая, незнакомая, непереносимая боль развернулась пружиной и стала разрывать ее изнутри. Она обхватила свой живот, который так долго, так хорошо терпел, а вот сейчас не вытерпел, и страшно закричала, не зажмуриваясь от боли, не отрываясь глядя снизу в глаза Эдику, и он закричал, глядя ей в глаза, а что было потом, она не помнила.

Ее сын родился мертвым, а у нее, говорят, даже осложнений не было. Аленку спасли, хотя это было чудом — у нее, полуторагодовалой, были сломаны несколько ребер и ключица и пробито легкое. Очень опасные ранения. Федора несколько часов оперировали, но сказали уверенно: никакой опасности для жизни. Крепкий мальчик. Но спортом заниматься не будет. Какой там спорт, что вы! Рука, нога… Скорей всего, с палочкой будет ходить всю жизнь.

А Маньке — хоть бы что. На второй день Томка принесла Маньку Зое в больницу и сказала:

— Ни хрена не ест. Ни донорское, ни смесь… Упрямая, зараза. Придется тебе кормить. Врачи говорят, у тебя молока много. Попробуй, может, будет? Спасешь девку.

Манька сосала, как вампир. У Зои было много молока, просто на редкость много, но Манька высасывала ее досуха, засыпала, просыпалась — и опять разевала свой ненасытный рот. Зоя много ела и пила чай с молоком, как советовали опытные мамочки, но все равно не поправлялась, так и оставалась тощей до прозрачности, как в первые дни после родов.

В роддоме ее продержали дольше, чем других, все опасались чего-то, все наблюдали, чего как… Но в конце концов выписали, и Серый с Тамарой отвезли ее домой — на троллейбусе, она так и не смогла сесть в машину. В пустой родительской квартире она, не выпуская Маньку из рук, села на диван в своей комнате, огляделась, вяло соображая, что тут изменилось, заметила детскую кроватку, которой раньше не было, и отсутствие Эдика, который раньше был.

— А где Эдик? — спросила без интереса.

— Он тебе нужен? — удивилась Томка.

Зоя тоже удивилась:

— Нет, зачем?

— Ну и правильно. — Томка одобрительно покивала. — Я тоже против домашних животных… Сережа еще у нас побудет, ладно? С тобой пока поживет моя мама, ты не против? Ей давно с маленьким понянчиться хочется. Потом что-нибудь придумаем, там видно будет.

— Расскажи, как все будет, — попросила Зоя. — Только подробно, а то я все время боюсь.

Она не могла бы этого объяснить тогда. Тогда она и сама не понимала. Только летом, когда уже перестала бояться, тогда и поняла, что боялась не справиться. Ведь она совсем ничего не умела, глупая, легкомысленная, избалованная любовью и заботой девчонка. Папина-мамина дочка, оставшаяся без папы и без мамы, без сильного и умного старшего брата Саши, без его веселой энергичной жены Люси — совсем одна. С тремя маленькими племянниками. И с братом Люси Федей, который лежит сейчас весь израненный в той же больнице, где лежит и вся израненная Аленка, — и плачет. Не от боли, и не о своей золотой медали, и не по несбывшемуся будущему, а потому, что думает: это он виноват в том, что не успел спасти всех. А всех никто не сумел бы спасти, все, кроме Маньки и Аленки, сразу погибли под этим проклятым рекламным щитом в этой проклятой консервной банке.

Томка говорила, что она спасла Маньку. Елена Васильевна говорила, что она спасла всех детей и Федора. Да ничего подобного. Это Федор с Сережей спасли девочек, а потом они все вместе спасли Зою. И Серые, конечно, тоже ее спасли, их всех спасли, хоть и делают вид, что они-то как раз совершенно ни при чем.

Неужели это было всего четыре с небольшим года назад? Полжизни прошло. Не будет она плакать. А то опять утром встанет с оплывшими глазами, и Федор опять будет подозрительно присматриваться, а клубный врач Андрей Антонович опять начнет приматываться с дурацкими вопросами, а девочки опять будут переглядываться и поднимать брови… Не будет она плакать. Полжизни прошло. Ну, прошло и прошло. Но другая половина еще осталась.

Павел опять проснулся рано, но на этот раз вполне выспался. Кажется, в первый раз за всю суматошную неделю. И настроение было хорошее. Он полежал, поулыбался своим мыслям: Макаров не алкаш, и машину пообещал помочь продать, и дешевый кафель завтра в тот магазинчик завезут…

И у Серого есть жена.

Стоп. Это уже из другой оперы.

И к тому же никакого дела ему до этого нет. У него своих дел — разгребать и разгребать… Хорошо еще, что у него Макаров есть, который, слава богу, не алкаш, а умница, работник и лучший друг. Надо бы его чем-нибудь обрадовать. Например, потихоньку встать — и, пока он дрыхнет, приготовить для него, обжоры, завтрак.

Павел встал, неслышно прошел мимо закрытой двери Володькиной спальни, осторожно открыл дверь кухни, стараясь, чтобы не щелкнула ручка, — и даже разочаровался: Макаров сидел за кухонным столом, читал лежащий перед ним какой-то журнал и одновременно не глядя чистил картошку. У него это ловко получалось — кожура ровненьким серпантином беспрерывно бежала из-под ножа и послушно укладывалась