раздоров ни один из двоих не мог сделать первый шаг к примирению, пока прохладный вечерний воздух Ронгая не гасил пыл дня и не охлаждал разгоряченные головы.

В такие моменты примирения, вперемешку со стыдом и замешательством, Вальтеру и Йеттель оставалось только радоваться чуду, которое произошло на ферме с Региной. Благодарные провидению, они чувствовали одновременно удивление и облегчение. Запуганная девочка, которая дома всегда держала руки за спиной, а голову на-клоненной, если чужие люди просто улыбались ей, преобразилась, словно хамелеон. Регина выздоровела благодаря однообразию жизни Ронгая. Она редко плакала, а смеялась, как только поблизости оказывался Овуор. Тогда из ее голоса исчезал малейший налет детскости, а сама она становилась воплощенной решимостью, которой завидовал Вальтер.

— Дети быстро приспосабливаются, — сказала Йеттель в тот день, когда Регина сообщила, что выучила язык джалуо, чтобы разговаривать с Овуором и айей на их родном наречии. — Это еще моя мама говорила.

— Тогда у тебя есть шанс.

— Не нахожу в этом ничего смешного.

— Я тоже.

Вальтер тотчас же пожалел о своем маленьком выпаде. Ему не хватало его прежнего таланта безобидного шутника. С тех пор как его ирония стала желчной, а недовольство Йеттель сделало ее непредсказуемой, нервы у них не выдерживали малейших колкостей, на которые в старые добрые времена они бы даже внимания не обратили.

Их счастье воссоединения длилось очень недолго и вскоре уступило место депрессии, которая мучила их. Не смея признаться в этом друг другу, они больше страдали от вынужденного совместного времяпрепровождения, которого требовала от них уединенная жизнь на ферме, чем от одиночества.

Вальтер и Йеттель не привыкли быть все время наедине и при этом были принуждены проводить друг с другом круглые сутки, без какого-либо отвлечения извне. Провинциальные посиделки, над которыми они смеялись в первые годы брака и которые даже считали обременительными, теперь казались им веселыми и увлекательными. Не было больше коротких расставаний, а значит, не было и радостных встреч, которые вырывали жало у ссор, представлявшихся им теперь невинными перебранками.

Вальтер и Йеттель ругались с того самого дня, как познакомились. Его кипучий темперамент не терпел никаких возражений; а в ней была самоуверенность женщины, которая была очень красивым ребенком и которую рано овдовевшая мать боготворила. До свадьбы они часто спорили из-за ерунды и, обвиняя друг друга в неспособности понять иную точку зрения, не находили выхода из ситуации. Только в браке они научились чередовать маленькие сражения и живительные примирения и приняли их как часть своей любви.

Когда родилась Регина, а через полгода к власти пришел Гитлер, Вальтер и Йеттель нашли друг в друге опору, гораздо более надежную, чем прежде, не понимая еще, что стали изгоями в нацистском «раю». И только пожив однообразной жизнью Ронгая, они поняли, что случилось на самом деле. Пять долгих лет они со всем пылом молодости сражались за иллюзию родины, которая давно отвергла их. И вот теперь им было стыдно за свою близорукость, за то, что долго не хотели замечать очевидного, уже давно открывшегося другим.

Время легко победило их мечты. На западе Германии стрелки на будущее без надежды были переведены еще первого апреля 1933 года, когда случился бойкот еврейских магазинов. Выгнали судей- евреев, профессоров уволили из университетов, адвокаты и врачи потеряли практику, торговцы — свои магазины, и все они распрощались с первоначальным убеждением, что этот кошмар ненадолго. Однако евреев Верхней Силезии благодаря Женевскому договору о защите национальных меньшинств поначалу не постигла та судьба, которой они не могли себе даже представить.

Вальтер, открывая практику в Леобшютце и даже став нотариусом, не понимал, что не избегнет общей участи.

В его воспоминаниях жители Леобшютца были — конечно, за отдельными исключениями, которые можно было пересчитать по пальцам, чем он в Ронгае все время и занимался, — людьми приветливыми и терпимыми. Несмотря на травлю евреев, начавшуюся и в Верхней Силезии, были люди, и число их в его памяти неуклонно росло, которые не захотели отказаться от услуг адвоката-еврея. Он тогда с гордостью, теперь казавшейся ему настолько же недостойной, насколько и необоснованной, считал себя исключением из числа тех, кто был проклят судьбой.

В тот день, когда закончилось действие Женевского договора, Вальтера выгнали из адвокатов. Это было его первое столкновение с Германией, которую он не хотел воспринимать всерьез. Удар был сокрушительный. То, что его инстинкт не сработал, так же как отказало и чувство ответственности за семью, он воспринял как ошибку, которую ему никогда не исправить.

Йеттель, с ее любовью к веселой жизни, вообще не почувствовала угрозы. Ей было достаточно обожания в узком кругу друзей и знакомых. С детства в подругах у нее были, скорее случайно, чем преднамеренно, исключительно еврейки, после школы она проходила обучение у адвоката-еврея, а через студенческий союз Вальтера, «КК»[5], у нее появились новые знакомые еврейской национальности. Ее не смущало, что после 1933 года ей пришлось общаться только с евреями Леобшютца. Большинство из них были ровесниками ее матери, и молодость Йеттель, ее шарм и приветливость оживляли их общество. К тому же Йеттель ждала ребенка и сама была самым настоящим ребенком. Очень скоро жители Леобшютца начали баловать ее так же, как мать, и, вопреки ожиданиям, ей очень понравилось жить в маленьком городке. А если Йеттель вдруг начинала скучать, она отправлялась проветриться в Бреслау.

По воскресеньям они часто наведывались в Тропау. Просто совершали небольшую прогулку к чешской границе. В этом местечке, где всегда были вкусные шницели и большой выбор тортов, Йеттель всегда казалось, что и эмиграция, о которой время от времени заходил разговор уже потому, что так много знакомых уехало, тоже будет вроде веселой поездки к гостеприимным соседям.

Йеттель и подумать не могла, что придет время и нельзя будет отправиться за покупками, сходить в гости к друзьям, съездить в Бреслау, сбегать в кино, вызвать на дом участливого семейного врача просто потому, что поднялась температура. И только переезд в Бреслау, который был своеобразной подготовкой к эмиграции, отчаянный поиск государства, принимающего евреев, расставание с Вальтером и, наконец, страх никогда его больше не увидеть и остаться с Региной в Германии совсем одной заставили ее очнуться. Она поняла, что произошло за эти годы, на протяжении которых она наслаждалась настоящим, давно не обещавшим никакого будущего. Так что и Йеттель было теперь стыдно за то, что она, считавшая себя такой мудрой и разбирающейся в людях, оказалась настолько беззаботной и легковерной.

В Ронгае ее угрызения совести и недовольство разрослись как сорная трава. За те три месяца, которые Йеттель провела на ферме, она не видела ничего, кроме дома, хлева с коровами и леса. Ей не нравились ни засуха, которая по приезде лишила ее тело сил, а голову — воли, ни зарядивший вслед за этим дождь. Он свел всю ее жизнь к безнадежной борьбе с глиной и бесплодным попыткам раздобыть сухие дрова для кухонной печи.

И еще этот бесконечный страх, что Регина заболеет малярией и умрет. Кроме того, Йеттель все время боялась, что Вальтер потеряет место, их выгонят из Ронгая и они останутся без крыши над головой. Йеттель, тонко чувствовавшая реальность, поняла, что мистер Моррисон, который, бывая на ферме, даже с Региной говорил весьма неприветливо, во всех неудачах на ферме обвиняет Вальтера.

Для кукурузы было вначале слишком сухо, а потом чересчур влажно. Пшеница вообще не взошла. Куры заболели куриной слепотой; самое меньшее, пять кур погибали ежедневно. Коровы давали мало молока. Последние четверо новорожденных телят не прожили и двух недель. В колодце, который Вальтер велел вырыть по желанию мистера Моррисона, не было воды. Все больше становились только дыры в крыше.

День, когда первый после сезона дождей пожар в буше превратил Мененгай в сплошную красную стену, выдался особенно жарким. Несмотря на это, Овуор поставил перед домом стулья для Вальтера и Йеттель.

— На огонь, когда он просыпается после долгого сна, надо смотреть, — сказал он.

— А почему тогда ты не останешься?

— Мои ноги хотят бежать.