настолько в курсе действительно шокирующих деталей, а он сам оказывается профаном в политике.

У Уайдетта не было знакомых евреев, не считая братьев Дэйва и Бенджи, с которыми он познакомился в первый год в школе-интернате в Эпсоме и которые остались у него в памяти как отвратительно амбициозные ученики и никудышные игроки в крикет. Так что он поначалу считал себя вправе указывать во время неприятных разговоров, которые ему навязывало время, что интернированные прибыли из вражеской страны и что это означает для его метрополии, втянутой в войну, проблемы, значение которых нельзя недооценивать. Вот только, к сожалению, очень скоро его аргументы оказались не такими обоснованными, как он думал сначала. И уж совсем они не годились в разговорах с этими нежеланными гостями, Рубенсами, у которых язык был подвешен, как у арабских торговцев коврами, а душа ранима, как у служителей искусства.

Хотел этого Уайдетт или нет, но семья Рубенсов, которая жила в Кении дольше, чем он сам, и говорила на таком чистом английском языке, как старшекурсники в Оксфорде, заставила его задуматься. Нехотя он начал заниматься судьбой людей, с которыми «обошлись, по-видимому, несправедливо». Эту осторожную формулировку он употреблял только в частных беседах, и то нерешительно, ведь знать больше, чем другие, о событиях в проклятой Европе не соответствовало ни его воспитанию, ни его принципам.

Вот так Уайдетт и согласился, хотя и не очень верил в правильность своего решения, рассмотреть возможность освобождения хотя бы тех людей, которые работали на фермах и, вероятно, не имели возможности контактировать с врагом. К его удивлению, это решение было положительно воспринято в военных кругах как весьма дальновидное. И вскоре оно оказалось даже необходимым. Из-за осложнившейся ситуации в Абиссинии Лондон решил выслать из Уэльса пехотный полк, который полковник должен был разместить в казармах Нгонга.

Грузовики из «Норфолка» и «Нью-Стэнли» между тем прибыли в кампус в воскресенье, после обеда. Дети смущенно замахали ручонками, матери тоже держались весьма неестественно, когда к колючей проволоке подошли их мужья, одетые в униформу цвета хаки. Большинство женщин оделись так, будто их пригласили на пикник в саду. На некоторых были платья с декольте, которые они надевали в последний раз еще в Германии; у других в руках были маленькие увядшие букетики из цветов, которые дети нарвали в саду отеля.

Вальтер увидел Йеттель, она была в красной блузке и белых перчатках, купленных перед отъездом в эмиграцию. Он вспомнил про вечернее платье, и ему было трудно сдержать раздражение. Одновременно он понял, как красива его жена и что сам он обманывал ее в интимнейшие и счастливейшие моменты их жизни, потому что его разбитое сердце могло поддерживать только пульс прошлого. Он почувствовал себя старым, истощенным и неуверенным.

На протяжении нескольких страшных секунд, которые показались ему немилосердно долгими, Регина тоже была для него чужой. Ему показалось, что она очень выросла за четыре недели разлуки и даже глаза ее были не такими, как в Ронгае, когда она с айей сидела под деревом. Вальтер попытался вспомнить имя лани, чтобы вновь почувствовать единение, которого он так жаждал, но память отказывала ему. И тут увидел, как Регина бежит к нему навстречу.

Пока она, как щенок, прыгала вокруг него и еще до того, как обхватила его шею своими тонкими ручонками, он вдруг с парализующим страхом осознал, что любит дочь больше жены. Осознавая свою вину и вместе с тем немного приободрясь, он поклялся себе, что ни та ни другая никогда не узнают правды.

— Папа, папа! — закричала Регина в ухо Вальтеру, вернув его к действительности, переносить которую вдруг оказалось значительно легче, чем прежде. — У меня есть подруга. Настоящая. Ее зовут Инге. Она умеет читать. А мама написала письмо.

— Какое письмо?

— Всамделишное. Чтобы нам разрешили приехать к тебе.

— Да, — сказала Йеттель, когда ей удалось оттеснить Регину настолько, чтобы самой найти местечко на груди у мужа. — Я подала прошение, чтобы тебя отпустили.

— С каких пор моя малышка знает, что такое прошение?

— Ну, я же должна была что-то сделать для тебя. Нельзя же сидеть сиднем. Может, скоро нам разрешат вернуться домой, в Ронгай.

— Йеттель, девочка, да что они с тобой сделали? Тебе же там ужасно не нравилось.

— Все женщины хотят вернуться на фермы.

Гордость в ее голосе тронула Вальтера. Еще больше потому, что ей не хватало мужества взглянуть ему в глаза, когда она врала. Ему хотелось порадовать ее, но льстивые слова никак не приходили на ум, как и имя лани. Он обрадовался, когда заговорила Регина.

— Я ненавижу немцев, папа. Я ненавижу немцев.

— Это ты от кого научилась?

— От Инге. Они избили ее отца, и разбили окна, и выбросили все платья на улицу. Инге плачет по ночам, потому что ненавидит немцев.

— Не немцев, дочь, нацистов.

— А что, еще и нацисты есть?

— Да.

— Надо Инге рассказать. Тогда она и нацистов будет ненавидеть. А что, нацисты такие же злые, как немцы?

— Только нацисты злые. Они выгнали нас из Германии.

— Этого Инге не говорила.

— Тогда иди найди ее и расскажи, что тебе сказал твой отец.

— Ты ребенка с ума сведешь, — сказала Йеттель, когда Регина ушла, но времени для ответа она Вальтеру не дала. — Ты знаешь, — зашептала она, — что маме и Кэте теперь уже не выбраться?

Вальтер вздохнул, но не почувствовал ничего, кроме облегчения, оттого что наконец-то может говорить в открытую.

— Да, знаю. Отец с Лизель тоже в ловушке. Только не спрашивай, как нам теперь жить. Я не знаю.

Увидев, что Йеттель плачет, он обнял ее и был утешен тем, что хотя бы она может выплакаться. У него самого слез давно уже не было. Короткое мгновение близости, несмотря на печальный повод, было ему так дорого, что он забыл ради него свое уныние, хотя бы на несколько ударов сердца. Потом он заставил себя не поддаваться снова страху, который нашептывал ему ничего больше не говорить.

— Йеттель, мы больше не вернемся в Ронгай.

— Почему? Откуда ты знаешь?

— Сегодня я получил письмо от Моррисона.

Вальтер вынул письмо из кармана и протянул его Йеттель. Он знал, что прочитать его она не может, но ему самому было необходимо ее минутное замешательство, чтобы взять себя в руки. Он позволил себе униженно наблюдать, как Йеттель беспомощно таращится на строчки письма, которые несколько часов назад перевел ему Зюскинд.

«Dear Mr. Redlich, — писал Моррисон, — I regret to inform you that there is at present no possibility of employing an Enemy Alien on my farm. I am sure you will understand my decision and wish you all the best for the future. Yours faithfully, William P. Morrison» [14].

— Посмотри на меня, Йеттель, а не на письмо. Моррисон уволил меня.

— И куда нам теперь деваться, когда тебя отпустят? И что сказать Регине? Она каждый день спрашивает про Овуора и айу.

— Оставим это Инге, — устало сказал Вальтер. — Я тоже буду скучать по Овуору. Наша жизнь теперь — одно большое прощание.

— Другие тоже получили такие письма?

— Еще пара человек. Большинство не получили.

— Ну почему мы? Почему всегда мы?

— Потому что у тебя не муж, а дерьмо, Йеттель. Надо было тебе слушать дядю Бандманна. Он тебе это еще до нашей помолвки говорил. Ладно, не плачь. Вон идет мой друг, Оха. Ему повезло, нацисты вышвырнули его еще в тридцать третьем. И теперь у него своя ферма в Гилгиле. Тебе надо с ним познакомиться, не стесняйся. Он все знает. И даже пообещал помочь нам. Не знаю как, но мне хорошо уже