осмотреться.

Кроме решимости пробиться к свету, к жизни, у него ничего не было. Была решимость, и были руки.

Он приспособил обломок стойки, чтобы разрыхлять слежавшуюся в завале породу. Пробивался вверх, по еле приметной струе воздуха. Несколько раз сбивался с этой невидимой воздушной тропки, но снова находил ее. Очень долго бился, пока обходил сторонкой «ножку» — небольшой угольный целичок. Болели ободранные руки, ныло все тело, избитое в темноте об острые углы породных плит, но стоило ему хотя бы на пять минут остановиться, как он почти со стоном вскакивал и опять бросался на завал. Метра два от «ножки» пробивал породу почти легко — в этом месте кровля еще держалась. А потом опять стало хуже. Однажды даже забылся, уткнувшись лицом в больные руки. И сквозь забытье услышал, что совсем рядом кто-то стонет — то коротко, словно вздохнет, то длинно, тоненько. Прислушался — нет, тихо. Но как только закрыл глаза — опять стон… Оказывается, сам и стонал.

Фуфайку и брезентовую тужурку давно уже бросил. Теперь покаялся. Чем больше уставал, тем сильнее мерз — все тело сотрясал острый озноб. Решил спуститься по своему лазу обратно, разыскать одежду. Миновал уже «ножку» и метра через три уперся вдруг в завал, пощупал в темноте — нет хода, засветил лампочку — нет хода! Значит, от лавы тоже отрезало начисто. Посидел, подышал себе за расстегнутый ворот рубашки. Теперь в его распоряжении осталось всего несколько метров извилистой узкой норы и неизвестно сколько метров завала впереди. А руки болят. Голова какая-то неестественно легкая. Все вертится и плывет кругом…

Очевидно, в полубреду Дубинцев дополз в верхнюю часть норы, потому что когда очнулся — лежал головой в узкой щели, а в руках крепко держал обломок стойки.

Головокружение прошло. Что-то в нем словно выпрямилось, окрепло, повзрослело — он теперь уже не бросался безрассудно вперед, не ударялся грудью в завал. Нет! Спокойствие охватило его. В спокойствии этом было все, чему научил Дубинцева короткий жизненный опыт, чему научила его великая партия: бороться! Рассчитывать! Знать!

Движения его стали скупыми, он словно видел в темноте руками. И когда дело снова пошло быстрее, не кинулся безрассудно вверх, а все так же неторопливо, осмотрительно продвинулся еще на несколько метров.

Впереди была мягкая сыпучая глина — она легко раздавалась. Если бы только не болели так руки… Бедные руки — они совсем отказывались двигаться! Нет, они просто не могли двигаться! Тогда Дубинцев стал разгребать глину локтями, даже подбородком и все чаще останавливался, забывался. Перед его открытыми глазами в кромешной тьме проходили видения.

— Ну, иди же! — говорила Аннушка. — Иди, уже половина восьмого!

Но она и сама идет с ним и всю дорогу держит его руку в своих маленьких горячих ладонях, а у входа в партбюро тревожно спрашивает:

— Ты спокоен? У тебя чистое сердце?

Да, у него чистое сердце, и он почти спокоен. Только что-то бьется часто и сильно у горла и теплые волны приливают к лицу.

Вот он выходит из партбюро, и опять Аннушка берет его руку:

— Ну, что, что? Скорее говори! Дубинцев смотрит на светлые окна партбюро, на звездно-синее небо, на Аннушку, вздыхает счастливо:

— Приняли! «Иди, — сказали, — трудись, учись — ты коммунист!»

…И опять, опять он лез сквозь глину, через куски породы. В одном месте непрочная кровля слегка осела, придавив ему ноги. Он усмехнулся злобно: «Врешь, ног я здесь не оставлю!»

Прошли часы, длинные и изнурительные, прежде чем он выручил онемевшие ноги. Отдохнул или показалось, что отдохнул. Всем телом подался вперед… Вдруг лицо, грудь, руки умыла свежая воздушная струя. В первое мгновение не сумел оценить случившегося, но когда глина перед ним легко подалась и с тихим ропотом осыпалась в какой-то провал, — все его тело потрясло глубокое, облегчающее рыдание.

Он еще и двух раз не вздохнул свободно, как в глаза ему ударил до боли слепящий свет, а за шею, за плечи ухватились несколько сильных рук.

— Николай Викторович! Дышишь? — Рогов приподнял ослабевшее тело Дубинцева.

Кто-то светил ему в лицо, кто-то осторожно пожимал руку. Казалось, сотни людей столпились в узкой выработке.

Николай беззвучно пошевелил губами, но, так и не сумев ничего сказать, припал головой к груди Рогова.

А когда поднялись на-гора, он вдруг открыл глаза, пошатываясь встал на ноги, выпрямился, сделал один шаг, другой.

Митенька не удержался, радостно засмеялся:

— Ходит! Смотрите!

Весть о том, что Дубинцева спасли, с неимоверной быстротой облетела всю шахту. Все свободные от работы сбежались к конторе. А Дубинцев, ожидая врача, еще минут пятнадцать сидел в кабинете Рогова.

Несколько раз туда заглядывала Полина Ивановна и осторожно прикрывала дверь. Она хотела уже в третий раз позвонить в амбулаторию, как вдруг в приемную ворвалась Аннушка — молчаливая, с удивленно раскрытыми, невидящими глазами. Пальто у нее распахнуто, голова не покрыта, дыхания нехватает. Отдернула пальцы от дверной ручки, словно обожглась, и сказала вполголоса:

— Живой!

…Уже на следующий день, под вечер, Аннушка вела Дубинцева из больницы домой. Кое-где в тени лежал чистый, легкий снежок. Рука у Николая была все еще слабой, горячей. Молчали. Аннушка один только раз тихо сказала:

— Коля, ты со мной!

А на квартире быстро сияла пальто и забеспокоилась:

— У тебя жар. Я сейчас позову доктора.

— Аннушка, мне будет плохо без тебя… — несмело попросил Николай.

— А я никуда не пойду больше! — решила вдруг она. — Ты слышишь? Не пойду!

— Значит…

— Ничего не значит! — Аннушка отвернулась, спрятав порозовевшее лицо. — Немедленно ложись и не двигайся. И… вообще! Если ты такой…

Утонув головой в подушке, Николай закрыл, глаза. Аннушка присела рядом и провела пальцами по его бровям. Он почти мгновенно заснул. Проснулся уже в сумерках. Огня не было. Аннушка попрежнему была рядом, а у стенки, на стульях, на сундучке и просто на полу сидели все черепановцы. В ответ на взгляд Николая разом кивнули и замахали руками:

— Молчи, молчи!

— Мне так жить захотелось, — сказал Николай, словно продолжая прерванный разговор. — Совсем умирать собирался, потом очнулся: темно, тихо, душно — могила заживо, а я еще ничего для людей не сделал и ты одна осталась. Обидно. О ребятах вот стал думать… А какие ребята! Шахтеры какие! Подойди, Дмитрий, садись рядом.

Митенька подошел к кровати, сел на край ее.

— Друг ты мой… Я ведь знаю, как ты… — Дубинцев замолчал. Потом, не открывая глаз, отыскал руку Аннушки, подышал ей в ладошку, сказал медленно: — Ох, как я соскучился по тебе!

Потом он замолчал, положил голову на ладонь Аннушки и снова уснул.

Приезжая на шахту, секретарь горкома Воронов обыкновенно предупреждал об этом заранее. А сегодня он нагрянул нечаянно.

Рогов с Филенковым только что принялись за просмотр новых рабочих графиков, как дежурный