Майоресса перенесла потерю с достоинством. Что любопытно, она даже стала счастливее, когда мэр умер, хотя вроде бы любила его. Ее сын Джордж, двадцати семи лет, все еще жил в родительском доме, а так как у нее в этом была личная заинтересованность, то ей приходилось трудиться не покладая рук. Мэр владел крупной сетью галантерейных магазинов, которой Джордж мог бы успешно руководить, и Майоресса все для этого предусмотрела. Впереди ее ожидало удобное вдовство; время претворения в жизнь многих дел, думала она.

Майоресса безумно гордилась Джорджем, буквально души в нем не чаяла. Каждый день она вставала рано утром, чтобы приготовить ему завтрак — три гренки, свежевыжатый апельсиновый сок и яйца-пашот. Потом она раскладывала одежду сына на столе, что стоял за дверью его спальни, — пиджак, рубашка (тщательно выглаженная), носки, брюки, подтяжки, галстук, туфли — все.

К тому времени, как Джордж спускался вниз, Майоресса уже сидела за столом, приготовившись занять его беседой. Они обсуждали события предстоящего дня, включая такие важные вопросы, как что желает Джордж на обед и ужин и чем он собирается заняться в магазине. Джордж допивал кофе, и Майоресса отвозила его в магазин на своем автомобиле. Она всегда так делала, хотя Джордж хотел сам сидеть за рулем.

— Вздор, — говорила она. — Это для твоего же блага, так тебе хватит сил на весь рабочий день. Когда я везу тебя, ты приезжаешь на работу бодрый.

— Но, мама, я предпочел бы сам вести машину. Это намного…

Она взглядом заставила его замолчать. Ей всегда было легко остановить людей взглядом; все решали ее брови и то, как они изгибались дугой. Джордж не мог ей возражать. Он боялся матери, которая терроризировала его — изощренно — с раннего детства. Ни один спор с ней никогда не заканчивался иначе, чем его испугом от изогнутой брови. Теперь уже бесполезно пытаться что-либо изменить.

Джордж был раздосадован, но не подавал виду. Если он и прекратил анализировать свои чувства, то лишь потому, что его мучила неспособность противостоять ей и взять на себя принятие решений. Она обращается со мной, как с ребенком, думал он, и все-таки, до чего же это удобно. Он чувствовал свою вину; нужно быть сильнее. Ему недоставало смелости начать жить своей жизнью.

То, что он до сих пор живет в родительском доме, вызывало смутную тревогу. Большинство его сверстников обзавелись собственными домами, женились, а некоторые уже стали отцами. Он был единственным, кто оставался в родном гнезде, и в маленьком городе все об этом знали. Однажды кто-то назвал его маменькиным сынком, и эта насмешка глубоко ранила Джорджа. Маменькин сынок! Он!

Как-то он заговорил о своем переезде, но его тотчас снова заставили умолкнуть.

— Что? Почему ты хочешь переехать? Чем тебя не устраивает наш дом?

Он тяжело вздохнул:

— Да нет, мама. Здесь очень удобно. Я понимаю.

— Тогда зачем съезжать, могу я спросить?

— Просто… ну, мне кажется, что это было бы гораздо интереснее — иметь свое собственное жилище. Понимаешь?

Она улыбнулась ему, словно непокорному школьнику, докучающему глупыми шутками.

— Твое собственное жилище? О чем ты говоришь, Джордж? А разве это не твое собственное жилище, как ты это называешь? Кому же еще оно принадлежит? Разве в документах на собственность не указано твое имя рядом с моим, как пожелал папа в завещании? Чего ты еще хочешь?

— Папа думал о налоговых трудностях. Именно поэтому туда внесли мое имя. Господин Квиндан мне все это растолковал. На тот случай, если ты умрешь.

Ее глаза сузились, совсем чуть-чуть, но он заметил.

— Умру, Джордж? Разве похоже, что я вот-вот умру?

— Ну конечно, нет, мама, но вспомни папу. Он умер.

— Я слишком хорошо знаю об этом, — сказала она ледяным голосом. — Твой папа умер от напряженной работы. Он слишком много трудился, зарабатывая деньги для нас с тобой, чтобы мы могли потом жить в этом доме. Вне всякого сомнения, лучшем доме в городе. И теперь ты говоришь о том, чтобы покинуть этот дом.

— Мама, я не говорил о том, чтобы покинуть его. Я просто подумал, что было бы неплохо пожить в своем собственном доме. А сюда приезжать на выходные.

— Но к чему покидать прекрасный дом, Джордж, где у тебя есть все, только ради того, чтобы жить в жалком, убогом доме на Гриффитс-стрит или где-нибудь еще? Какой смысл? Знаешь, а ведь однажды ты станешь мэром.

Он не мог скрыть своего удивления.

— Мэром? — И тихо прошептал: — Дерьмо!

— Да, Джордж. Мэром. Кто-то мне сказал, что ты идеально подойдешь для этой должности, точно так же, как папа. И этот дом поможет тебе. В таком городе, как наш, надо кое-что иметь за душой, чтоб быть мэром.

— Я не хочу быть мэром, мама. Папе прекрасно подходила эта должность. Я другой…

Но тут он увидел, как брови матери поползли вверх, и тема была закрыта. На несколько минут воцарилась тишина, а потом Майоресса сообщила:

— Пришла новая партия бархата в Бакстерс. Я уже глянула на него, думаю, надо заказать новые шторы в твою спальню. Какой цвет тебя устроит? Тот же, что обычно?

Он пробормотал что-то невнятное и безутешно покинул комнату. Какая она противная, думал он. Здоровая жирная сука. Рыло. Кровожадный топор. Задница. Да просто паук.

После этого ему стало намного лучше, и он позвал пса, чтобы отправиться с ним на прогулку. Сесил, крупный эльзасский пес, прыгал от волнения и восторженно лизал хозяина, пока тот надевал ему на шею металлический ошейник. Затем они вышли на улицу, холостяк и собака; Сесил рвался вперед, натягивая поводок, а Джордж размышлял над тем, что ему делать. Надо завести себе подружку, думал он. Буду с ней встречаться. Найду блондинку с большой грудью. Пусть задаст жару мамаше. Потом куплю себе дом — она не сможет меня остановить — и съеду. Сам буду готовить завтрак и гладить рубашки. Мне на все наплевать. Наплевать!

Он посмотрел на Сесила, своего друга.

— Помнишь папу, Сесил? Ты не забыл того другого мужчину, который обычно водил тебя на прогулку? Помнишь?

Пес оглядывался на хозяина и все сильнее тащил за поводок.

— Папа был добрым к тебе, Сесил. Давал кости. Бедный папа. Он был хорошим парнем, наш папа. Постарайся не забывать о нем. Я знаю, что для собаки это трудно, но ты постарайся.