одеялом. — Мы же не великие ученые.

— Мне не нужны от вас деньги. Я найду работу или еще что-нибудь придумаю, но мне нужно ваше согласие! Чтобы вы оба мне разрешили. Я не хочу полгода жить в Африке и каждый день думать, что вы на меня сердитесь.

— Да я-то не против. Я ничего и не говорю, а вот мама…

— Спасибо, пап, а то я без тебя не знала.

— Ну и ладно, — обиженно проворчал Арчи, отворачиваясь к стене. — Ни слова тебе больше не скажу…

— Пап, прости, я не то хотела… Мам! Ты не могла бы сесть и нормально поговорить со мной? Мне необходимо с тобой поговорить. Иногда у меня возникает такое чувство, что я говорю сама с собой, — сказала Айри корявым языком — в этом году все английские дети так заговорили благодаря сериалам антиподов. — Мне нужно твое разрешение.

Даже в темноте Айри разглядела, как Клара нахмурилась.

— Какфое ражрешение? Хошешь поехать погляветь на неффясных негров? Новый доктор Ливингштон? Этому тевя науфили Шалфены? Хошешь погляветь на неффясных негров — шиди ждесь и шмотри на меня школько влежет. Хоть фше пофгофа!

— При чем здесь это! Я просто хочу посмотреть, как живут другие люди!

— И ждохнуть от малярии! Пройдишь по улише — пошмошришь, как живут друфие!

Айри сердито схватилась за столбик кровати и обогнула угол, чтобы подойти ближе к Кларе.

— Почему ты не можешь просто сесть и нормально со мной поговорить. Нормально, а не как будто говоришь с пятилетним ребенком…

В темноте Айри не заметила стакан с водой. Она охнула, когда ледяная вода пролилась ей на ноги и просочилась на ковер. А потом, когда вода стекла, Айри показалось, как это ни странно, что кто-то кусает ее за ногу.

— Ай!

— Боже мой! Что опять? — спросил Арчи и включил ночник.

Айри посмотрела вниз. Война войной, но это был подлый удар. На ее правой ноге висели чьи-то вставные челюсти.

— Черт! Что это?

Но спрашивать было глупо. Она и сама догадалась, в чем дело. Ночной голос. Идеальная белизна днем.

Клара быстро сняла свои зубы с ноги Айри и, поскольку теперь уже не было смысла их прятать, положила на тумбочку.

— Дафольна? — устало спросила Клара. (Не то чтобы она специально скрывала это от Айри, просто как-то не нашлось подходящего момента, чтобы сказать.)

Но Айри было шестнадцать, а в этом возрасте кажется, что все всё делают специально. Для нее это стало еще одним доказательством родительского лицемерия и скрытности, еще один пример тайн Джонсов-Боуденов, тайн, о которых тебе никто не расскажет, истории, которая всегда будет покрыта мраком слухов, и в них никогда не разберешься. Каждый день наполнен намеками и недомолвками. Кусочек шрапнели в ноге Арчи… фотография белого дедушки Дарэма… имя Офелия и слово «сумасшедший дом»… велосипедный шлем и древний брызговик… запах из «О’Коннелла»… слабое воспоминание о какой-то ночной поездке на машине и о том, как она махала мальчику, улетающему на самолете… конверты со шведскими марками, Хорст Ибельгауфтс, «если что, вернуть отправителю»…

Какую сложную паутину мы плетем. Прав был Миллат: наши родители ущербные люди, у одного нет руки, у другой — зубов. Они знают массу тайн, которые ты хотел бы узнать, но боишься. Но теперь ей все это надоело. Ей больше не нужны тайны. Ей нужна правда — вся целиком. Она возвращается к отправителю.

— Да не смотри ты так удивленно, — дружелюбно сказал Арчи. — Это всего лишь зубы. Теперь ты знаешь. Ну и что, конец света, что ли?

Но в некотором смысле это и был конец света. Она пошла в свою комнату, взяла тетради и учебники, самую необходимую одежду, сложила все в большой рюкзак и надела длинное пальто прямо на ночную рубашку. На секунду подумала о Чалфенах, но она знала, что не получит там ответов, там ей могут дать только убежище от вопросов. Кроме того, у них была всего одна свободная комната, и сейчас ее занимал Миллат. Айри знала, куда надо идти — к самому сердцу тайн, туда, куда в это время суток можно добраться только на 17-м автобусе, сидя на втором этаже среди сидений, залитых рвотой, и до места назначения ехать 47 остановок. Но в конце концов она добралась.

— Боже мой! — пробормотала Гортензия, сонно моргая. Она стояла в халате, а на голове у нее были железные бигуди. — Айри Амброзия Джонс, ты, что ли?

Да, это была Айри Джонс, ставшая на шесть лет старше с тех пор, как они последний раз виделись. Выше, шире, с грудью, без волос, в тапочках, выглядывающих из-под длинного бобрикового пальто. И это была Гортензия Боуден, на шесть лет постаревшая, ставшая ниже, шире, ее грудь свисала на живот, и волос у нее тоже не было (хотя она, непонятно зачем, завивала свой парик), тапочки выглядывали из-под длинного ватного халата бледно-розового цвета. Но самое главное — Гортензии было восемьдесят четыре года. И она не стала маленькой сухонькой старушкой. Круглая, крепкая. Ее жир так натягивал кожу, что морщины просто не могли появиться. И все же восемьдесят четыре — это не семьдесят семь и не шестьдесят три. В восемьдесят четыре впереди тебя ждет только смерть, надоедающая постоянными напоминаниями о себе. Смерть наложила отпечаток на ее лицо, и это показалось Айри новым. Ожидание, страх и благословенное успокоение.

И все же, хотя были и отличия, Айри с удивлением обнаружила, когда спустилась по лестнице в полуподвальную квартиру Гортензии, что в основном тут ничего не изменилось. Когда-то давно она часто бывала у бабушки — тайные визиты с Арчи, пока мать в колледже, — и всегда уносила с собой что-нибудь удивительное: маринованную рыбью голову, печеное яблоко с красным перцем или слова случайного, но навязчивого псалма. А потом в 1985-м, на похоронах Даркуса, десятилетняя Айри проболталась о походах к бабушке, и Клара положила им конец. Они, правда, иногда звонили друг другу. И до сих пор Айри получала письма, состоявшие из короткой записки на тетрадном листке и экземпляра «Сторожевой башни». Временами Айри смотрела на лицо матери и видела в нем бабушкины черты: широкие скулы, кошачьи глаза. Но вот уже шесть лет они не виделись.

А в доме, казалось, за это время прошло всего шесть секунд. Так же темно, сыро, так же глубоко под землей. По-прежнему везде расставлены сотни светских статуэток («Золушка идет на бал», «Миссис Тиддлитум показывает белочкам, как пройти к месту пикника»). Они стояли каждая на своей салфеточке и улыбались друг другу, радуясь, что находятся люди, готовые заплатить за такие жалкие фарфоровые или стеклянные безделушки сто пятьдесят фунтов, выкроив их из пятнадцати пенсий. Над камином, занимая всю стену, появился гобеленовый триптих — Айри помнит, как бабушка его ткала. На первом куске были Избранные, сидящие на небесах рядом с Иисусом в день Страшного суда. Все без исключения Избранные были белокурыми и голубоглазыми и казались настолько безмятежными, насколько позволяли дешевые нитки Гортензии. Они смотрели на «великое множество» — которое тоже казалось счастливым, но не таким счастливым, как Избранные, и наслаждалось вечным раем на земле. А «великое множество», в свою очередь, жалостливо смотрело на язычников (которых было больше всех). Мертвые язычники лежали в могилах, причем были туда упакованы, как сардины в банку.

Не хватало только Даркуса (Айри смутно помнила смесь запахов: нафталин и отсыревшая шерсть), зато было его пустое кресло, по-прежнему вонючее, и был его телевизор, по-прежнему включенный.

— Айри, посмотри, на кого ты похожа! Крошка, во что ты одета! Это же ужас! Замерзла, моя девочка! Дрожит как осиновый лист! Дай лоб потрогаю. Так и есть. Температура. Ты что это заразу ко мне в дом