— Давай-давай, старый болтун! — Алсана уперла руки в боки, как борец сумо. — Ты говоришь, что мы не можем управлять судьбой, а сам хочешь управлять судьбами своих детей. Все! Оставь их в покое, Самад Миа. Оставь мальчика в покое. Он — новое поколение, он здесь родился. Конечно, он будет жить по-другому. Нельзя все спланировать. И в конце концов, что такого произошло? Он не станет алимом, но он образованный, он чистый!

— И это все, что ты требуешь от своего сына? Быть чистым?

— Может быть, Самад Миа, может быть…

— И не говори мне о новом поколении! Есть только одно поколение! Незримое! Вечное!

Где-то посредине этого спора Айри выскользнула из кухни и пошла к выходу. В коридоре она случайно бросила взгляд в зеркало — все в пятнах и царапинах. Она похожа на дитя Дайаны Росс и Энгельберта Хампердинка.

— Позволь им ошибаться… — долетел голос Алсаны с поля битвы. Пройдя сквозь дешевую деревянную дверь кухни, он донесся в коридор, где Айри глядела на свое отражение и торопливо выдирала руками чужие волосы.

Как и у всякой другой школы, у «Гленард Оук» была сложная география. Не то, чтобы совсем лабиринт, и все-таки. Она была построена в два приема: сначала в 1886-м как работный дом (в результате — жуткая громадина из красного кирпича, викторианский приют), а потом, с 1963-го, как школа (в результате добавился серый монолит — муниципальная собственность). Эти два чудовища были объединены в 1974 году огромным переходом в виде трубы. Но этого оказалось недостаточно, чтобы сделать два здания единым или хотя бы уменьшить раздробленность. Горький опыт показал, что невозможно объединить тысячу детей под одним латинским выражением (школьный девиз: Laborare est Orare, Работать — значит молиться); дети — как коты, метящие территорию, или кроты, прорывающие ходы, — выделяют отдельные области со своими законами, представлениями, правилами поведения. Несмотря на все попытки бороться с этим, школа содержала и сохраняла отдельные области, приграничные районы, спорные территории, запретные зоны, точки рандеву, гетто, анклавы и острова. Никаких карт не было, но здравый смысл подсказывал держаться подальше, скажем, от закутка между мусорными баками и отделения уроков труда. Там бывали несчастные случаи (яркий пример: жалкому придурку по имени Кит зажали голову в тисках); и с тощими жилистыми парнями, которые контролировали эту территорию, лучше было не связываться — худые дети толстых отцов, у которых из задних карманов угрожающе торчали журналы, похожие на пистолеты, толстых людей, веривших в жестокую справедливость: «око за око», «да тебя ж убить мало».

Напротив стояли скамейки — три в ряд. Они были предназначены для торговли крошечными дозами наркотиков. Вроде смолы марихуаны за два с половиной фунта — комочек, такой маленький, что легко может потеряться в пенале, и его так же легко перепутать с кусочком ластика. Или четвертинки экстази, лучше всего помогавшие от мучительных менструальных болей. Лопух мог также купить разнообразные продукты кустарного промысла — жасминовый чай, садовую траву, аспирин, лакрицу, муку, — изображавшие первоклассные наркотики, которые следует курить или глотать, спрятавшись за школьным театром. В зависимости от того, где ты стоишь, полукруглая стена более или менее скрывала тебя от глаз учителей, если ты еще не имел права курить в «саду для курения» («сад» был бетонной площадкой, где достигшим шестнадцати лет разрешалось курить до посинения — есть ли теперь такие школы?). Театра тоже следовало избегать. Тут терлись наглые сорванцы — двенадцати-тринадцатилетние заядлые курильщики. Им было на все наплевать. Им действительно было на все наплевать — на твое здоровье, свое здоровье, учителей, родителей, полицию — на все. Курение — их ответ вселенной, их raison d’etre.[77] Они обожали сигареты. Они не были тонкими ценителями, не интересовались, какой фирмы то, что они курят, — они просто любили сигареты, любые. Они присасывались к ним, как младенцы к груди, а потом втаптывали бычки в грязь со слезами на глазах. Они обожали курить. Сигареты, сигареты, сигареты. Единственное, что их интересовало, кроме сигарет, это политика, а точнее: что еще выкинет этот гад — министр финансов, который не переставая повышает цены на сигареты. Ведь у них всегда не хватало денег и сигарет. Приходилось с особым искусством стрелять сигареты, выпрашивать, выманивать, красть. Любимый трюк заключался в том, чтобы потратить все карманные деньги на пачку сигарет, раздать их всем подряд, а потом целый месяц можно напоминать тем, у кого есть сигареты, что ты с ними поделился. Но это рискованное дело. Гораздо лучше, если у тебя незапоминающееся лицо, стрельнуть сигарету, а через пять минут прийти еще стрельнуть, и никто тебя не вспомнит. Лучше выработать незаметную шпионскую манеру, стать безликим человечишкой по имени Март, Джуль или Иэн. Если и этого не можешь, придется положиться на благотворительность и дележку. Сигарету можно поделить бесконечным числом способов. Например, так: некто (кто все-таки купил пачку сигарет) закуривает. Кто-то кричит: «На двоих!» Скуренная до половины сигарета передается крикнувшему. Как только она оказывается у него, слышится «На троих!», потом «Остатки!» (что значит половина от трети), потом «Окурок!», а затем, если день холодный и желание курить побеждает, — «Последнюю затяжку!». Но последняя затяжка — это для отчаявшихся, она делается, когда не осталось ни перфорации, ни названия фирмы, ни того, что не стыдно назвать окурком. Последняя затяжка — это желтеющая бумага фильтра, из которой вдыхаешь какую-то гадость. Это уже не табак, а нечто, что оседает в легких, становится бомбой замедленного действия, разрушает иммунную систему и вызывает постоянный, непрекращающийся насморк. Эта гадость превращает белые зубы в желтые.