Равинд благодарно просиял.

— Хлеб наан, Ардашир!

— Да, потому что он снимает остроту чили и, самое главное, потому что вода у нас бесплатная, а хлеб наан стоит фунт и двадцать шиллингов. Но, кузен… — Ардашир повернулся к Самаду и погрозил тощим пальцем, — так мальчик никогда не научится. Пусть в следующий раз отвечает сам. Для тебя тоже дело найдется: две дамы за двенадцатым столиком требуют метрдотеля, хотят, чтобы их непременно обслужил метрдотель, так что…

— Требуют меня? Но я хотел сегодня поработать на кухне. И потом, я им что, личный дворецкий? Не много ли чести? Это неправильно, кузен.

На Самада накатил панический ужас. Все его мысли были настолько поглощены тем, удастся ли в назначенный час ночи разбудить и вывести из дома только одного близнеца, что рискованно было браться за тарелки с горячими блюдами, чаши с обжигающим дхалом,[53] шампуры с жирными цыплятами едва из глиняной печи, — словом, подвергаться тем опасностям, которые поджидают однорукого официанта. Из головы не шли сыновья. Он двигался, будто в полусне. Давно обгрыз все ногти и уже подбирался к полупрозрачным лункам, кровоточащим полукружиям.

Он говорил, слыша свой голос как бы со стороны:

— Ардашир, у меня уйма дел на кухне. Почему я должен…

— Потому что метрдотель — лучший из официантов, — последовал ответ, — а те дамы, разумеется, отблагодарили меня — точнее, нас — за оказанную честь. Пожалуйста, кузен, без пререканий. Двенадцатый столик, Самад Миа.

Перекинув через рабочую руку белоснежное полотенце и безголосо мямля слова театрального хита, взмокший Самад толкнул дверь в зал.

…Есть ли на свете что-то, чего мужчины не сделают из-за женщин?..

До столика номер двенадцать идти и идти. Пусть он стоит недалеко, всего в двадцати метрах, но сквозь густые запахи, громкоголосицу, оклики пробраться непросто; англичане кричат, англичане требуют; вот столик номер два, где наполнилась пепельница, и надо подойти, накрыть ее новой, обе бесшумно приподнять и с безупречной ловкостью вернуть на стол только верхнюю; столик четыре, которому принесли незаказанное неведомое блюдо; столик пять, желавший, невзирая на неудобства, объединиться со столиком шесть; седьмой столик требовал рис с глазуньей, и плевать, что это не китайское блюдо; столик восемь ходил ходуном и горланил: вина! пива! Приходилось продираться, как в джунглях, отвлекаясь на бесконечные нужды, просьбы, требования; Самад смотрел в эти розовые лица, и ему грезились джентльмены в тропических шлемах и с оружием на коленях, задравшие ноги на стол; дамы, прихлебывающие чай на верандах под дарующими прохладу опахалами из страусиных перьев в руках смуглых мальчиков.

…Найдут самый яркий цветок, самый крупный жемчуг…

Слава Аллаху, его умиротворяла (да, мадам, одну минуту, мадам) и наполняла радостью мысль, что буквально через четыре часа Маджид, хотя бы Маджид, будет сидеть в самолете, уносящем его на восток — прочь от этого места, от требований и непрестанного вожделения, прочь от этих нетерпеливых людей, не знающих жалости, желающих все получить немедленно, сию секунду (Мы уже двадцать минут ждем свои овощи) и считающих, что их возлюбленные, дети, друзья и даже боги должны являться задарма, по первому зову, как креветки тандури для столика десять…

Подальше от этих людей, променявших веру на секс, а секс на власть, променявших страх божий на самомнение, знание на иронию, благочестиво покрытую убором голову на грубые ярко-рыжие патлы…

За двенадцатым столиком сидела Поппи. Поппи Берт-Джонс. Одного этого имени было сейчас довольно (Самад был ни жив ни мертв; вот-вот он отделит собственных сыновей одного от другого, словно тот, самый первый энергичный хирург, орудовавший грубым склизким ножом над сросшейся кожей сиамских близнецов), одного только имени, чтобы вызвать взрыв в его голове. Оно торпедировало его утлую лодчонку, смыло за борт мысли. Но тут было не просто имя, эхо слогов, бездумно произнесенных дураком или поставленных в конце давнишнего письма, тут была сама Поппи Берт-Джонс во плоти и веснушках. Холодно и решительно восседающая подле сестры, которая, как оно обычно бывает, показалась ему уродливой, искаженной копией его возлюбленной.

— Ну, скажи что-нибудь, — резко начала Поппи, поигрывая пачкой «Мальборо». — Придумай что- нибудь разэдакое. Байку про кокосы или там про верблюдов. Молчишь?

Самад молчал. Просто внутри остановилась пластинка. Он склонил голову под правильным почтительным углом и приставил кончик карандаша к блокнотному листу, готовясь записать заказ. Все было как во сне.

— Что ж, хорошо, — язвительно говорила Поппи, смеривая его взглядом и закуривая. — Дело твое. Хорошо. Для начала мы возьмем ягненка самосас в йогурте как бишь его там.

— А в качестве основного блюда, — продолжила ее сестра, еще более приземистая простушка с еще более рыжими волосами и вздернутым носом, — две порции молочного ягненка с рисом и жареным картофелем, будьте добры, официант.

Арчи, по крайней мере, не опоздал; и год, и день, и час — все верно: 5 ноября 1984, 1:00. Подъехав к ресторану, он, одетый в длинный макинтош, вышел из своего «Вауксхолла» и встал, одной рукой оглаживая чудесные новенькие покрышки «Пирелли», а другой яростно затягиваясь сигаретой, как Богарт,[54] или шофер, или шофер Богарта. Подошел Самад, стиснул правую руку Арчи и, ощутив холод его пальцев, почувствовал себя перед ним в неоплатном долгу. И, сам того не ожидая, выдохнул холодным паром ему в лицо:

— Я этого не забуду, Арчибальд. Я никогда не забуду, друг, что ты для меня сегодня сделал.

Арчи замялся.

— Сэм, пока ты не… я должен тебе кое-что…

Но Самад уже распахнул дверцу, так что хромые объяснения Арчи настигли его после того, как он увидел на заднем сиденье трех продрогших детей.

— Они проснулись, Сэм. Они все спали в одной комнате, вповалку. Что мне было делать? Пришлось натянуть пальто прямо поверх пижам — я боялся, как бы Клара не услышала, — и везти всех скопом.

Айри спала — курчавая голова на пепельнице, ноги на коробке передач. Зато Миллат с Маджидом радостно кинулись к отцу. Дергая его за штанины, гладя по подбородку, мальчики восклицали:

— Привет, Абба! Куда мы едем, Абба? На тайную диско-вечеринку? Правда?

Самад свирепо глянул на Арчи, тот пожал плечами.

— Мы поедем в Хитроу, в аэропорт.

— Вот это да!

— А там Маджид… Маджид…

Все происходило словно во сне. Самад, не успев сдержать навернувшиеся слезы, прижал к себе своего на целых две минуты старшего сына так сильно, что хрустнула дужка очков.

— А там Маджид отправится в путешествие вместе с тетей Зинат.

— А он обратно вернется? — встрял Миллат. — Вот было бы круто, если б не вернулся!

Маджид высвободился из отцовского захвата.

— Мы далеко поедем? К понедельнику мне нужно быть дома, а то я не увижу, как проходит фотосинтез. Я знаешь что сделал? Одно растение закрыл в шкафу, а другое выставил на солнце. И мне кровь из носу нужно посмотреть, какое из них…

Самолет взлетит — и годы спустя, даже спустя всего лишь несколько часов это станет историей, и Самад попробует никогда о ней не вспоминать. Она быстро сотрется из его памяти. Резко брошенный камень