— Не столько удобный, сколько кровавый, — сказал Трушин. — Дикий фанатизм…

— Дикий, — согласился я, подумав: и здесь, на Хпнгане, и там, за тридевять земель, на Японских островах, вспарывают себе животы.

Зачем? Понятно, когда министры и генералы совершают харакири: им деваться некуда, они военные преступники. Но простому солдату, рядовому человеку зачем это? Война вот-вот кончится, наступит мир, и можно начать новую жизнь! Или японцам так забили мозги всякой трухой, что они не в состоянии уразуметь лежащую на ладони истину? Мы помогаем пм прозреть, учим уму-разуму. Разумеется, специфическими, военными средствами.

Жестокая наука, но иной тут быть не может!

Кстати, о министрах и генералах. Судя по газетам, пал кабинет Судзуки. И в тот же день покончили с собой военный министр Анами, маршал Сугияма, член Высшего военного совета генерал Иосидо Синодзука, министры Кондзуми и Хасида, генералы Танака, Тейицы Хасимото и другие деятели империи. Не смогли вынести позора? Боялись держать ответ? Видимо, и то и то. Ведь и некоторые из гитлеровской камарильи тоже покончили с собой и ускользнули от ответственности по суду. Ах, как по многим злодеям плачет веревка! Таких надо публично вздергивать — в назидание прочим.

Именно на советско-германском фронте был предопределен исход второй мировой. Здесь, на Дальнем Востоке, на Тихом океане, лишь последняя, финальная точка. После Победы на Западе Победа на Востоке вряд ли у кого вызывала сомнение. Сейчас это тем более очевидно. Не умаляя того, что происходит на Дальнем Востоке (а происходит грандиозное), честно, однако, надо признать: четыре года западной войны никак не сравнишь с несколькими днями войны восточной. Да и нужно ли сравнивать, коль нынешняя война не закончена? И когда будет закончена? Вот тогда и можно сравнить. Но и здесь, как на Западе, будет полная наша победа, это несомненно. Верой в победу жили, верой в победу живем.

Позади Ванемяо, идем дальше. Думаю о том, что в быту у китайцев много для нас непривычного. Ведра и корзины с овощами носят на коромыслах. Кланяются часто-часто и низко, до земли.

Чай пьют из пиал, рис едят палочками, в еду употребляют змей, червей и прочее, от которого европейца мутит. Пожилые мужчины бреют головы, молодые коротко стригутся. Пожилые женщины с косами, очень жидкими, череп просвечивает, видел и совершенно лысых старух. Девушки — с короткой прической, как наши комсомолки двадцатых годов. Женщины курят трубку, сигареты, говорят, с опиумом. Еще я видел, как работают китайцы — таскали землю: закидывает за спину руки, ему набрасывают в ладони землю, как в некое корыто, человек бежит, все бегом, бегом, механизация — одна лопата, которой забрасывают грунт в руки. Да, кое-что подметил. Для себя. Не так уж много. Подмечать некогда, все вперед и вперед.

Полковник Карзанов, наш боевой и неутомимый комбриг, предупредил: японцы могут начать контрнаступление. Я подумал:

'Зачем зря класть людей, неужто японцы не понимают, ведь капитуляция уже становится фактом', — и вспомнил юнца-фаустнпка в Кенигсберге, в подвале, в апреле. Тогда я сказал этому желторотому фольксштурмовцу-фанатику: зачем сопротивление, не было же никакой надежды, крови сколько лишней пролито!

Доходит ли ныне до японцев истина, что война ими проиграна?

До кого-то, видимо, доходит, до кого-то нет. Эти-то фанатики будут и после официальной капитуляции драться. Ну, и мы будем драться, если что. До победоносного финиша.

Предупреждение комбрига было обоснованным: возле тянувшихся цепочкой холмов, пересеченных такой же цепочкой болот в черных камышах, наш подвижный отряд был атакован, по-видимому, усиленным полком. Мог бы получиться встречный бой, но японцы остались на заранее подготовленных позициях, обрушив интенсивный артиллерийский огонь: боеприпасов у них, в отличие от нас, было предостаточно. Подвижный отряд прекратил продвижение, мы залегли, стали окапываться, машины увели за бугры, в укрытия. Открыли огонь наши пушки и самоходки, но жиденько-жиденько, больше для острастки. Иногда так выходило: горючее подвезли — боеприпасы, увы, нет, или, наоборот, боеприпасы подвезли — горючее, увы, нет, и то и другое прескверно, сейчас было первое. Пушкарям и самоходчикам приходилось экономить снаряды, по этой причине и танки пока помалкивали.

Снаряды рвались на буграх, в кустарнике, на болотах, в черных камышах, выворачивая вонявшую сероводородом жижу. Черные камыши, черные клены, черные березы. Почему они тут черные? Вот дым от разрывов везде черный — правда, с огнистой подпалиной. Заслышав свист летящего снаряда, мы втягивали головы, прижимались к земле. Ведь какая странность: четыре года войны за плечами, прекрасно знаешь, что, если свистит, значит, не страшно, значит, снаряд уже пролетел над тобой, страшен тот. которого не услышишь, он в тебя и вмажет. А все равно инстинкт срабатывает, прячешься при свисте снаряда или пули. Пули тоже посвистывали: и одиночные — били снайперы, и очереди — били пулеметчики. О, эти чертовы «гочкисы» на вершинах холмов, их много, они сыплют скороговоркой: та-та-та, та-та-та! Разрывы снарядов ухающие, протяжные и как будто дрожащие, звук как будто вибрирует.

Снаряды ложатся густо, и возникает нелепая мысль: японцы торопятся израсходовать боезапас, прежде чем придется капитулировать, так сказать, чтоб добро зря не пропадало. Как бы там ни было, нам жарковато от такого обстрела. Будет лп нас атаковать потом пехота? Пока мы окапываемся, надо признаться, лениво. Я громогласно приказываю взводным командирам ускорить окапывание. Они еще более громогласно передают это приказание отделенным командирам, те ползут от бойца к бойцу и где поуставному, где не по-уставному требуют не филопыть. а окапываться как следует. Психологию солдат можно понять: к чему окапываться, если непременно пойдем вперед? Ясно, пойдем вперед, однако до этого могут положить нашего брата немало. Я и сам ползу во взводы контролировать окапывание. Мое появление действует благотворно: лопатки замелькали шустрей.

Вблизи рвется снаряд. Я вжимаюсь в землю. Сердце колотится, руки, ноги дрожат, тело облепляет испарина. Пронесло, живздоров? Слава, господи, только камешки и кусочки грунта пролетели, да горячая воздушная волна дохнула в лицо. Испугался?

Разумеется. Японцы гвоздили снарядами минут двадцать пять — тридцать, и за это время солдатики кое-как отрыли окопы 'лежа'.

Уже неплохо, уже как-то оберегает от осколков и пуль. Ординарец Драчев успел отрыть два окопчика — себе и мне. Выслуживается Миша, доказывает, исправляюсь, товарищ — лейтенант. Ну, пошуруй, пошуруй лопаткой, Мишель, тебе это полезно. Мишель — по французски, по-румынскп — Михай. Шуруй, шуруй, Михай!

Мишель, он же Михай, кричит мне:

— Товарищ лейтенант! Хоронитесь! Что ж вы все на виду?

Бережитесь!

'Бережитесь'… Я берегусь. Но, вероятно, делаю это умело, незаметно, без суеты, научился не выдавать страха, по мне ничего не определишь. Владеть собой — это и есть смелость, Миша. Мишель, Михай! А так я берегусь, неохота погибать, когда японская капитуляция и наша победа — в повестке дня.

Кричу и я:

— Драчев, не высовывайся!

Он действительно, крича мне, по-глупому выставляет башку.

Она хоть и дурья, да ведь одна. Драчев отвечает, как и положено:

— Слушаюсь!

И больше не высовывается.

Промокшая, клейкая почва, и на дне окопов — жижица, солдаты извозюкались, ругаются. Но ежели рядышком плюхнется снаряд, то ты и сам плюхаешься, не разбирая, где грязь, где нет.

Грохали орудия, словно бы дребезжал сырой, отяжеленный воздух, шмякались куски земли, темные дымы сносились ветром вдоль цепи холмов, на гнилые, смрадные болота. Дождь присмирел, утих, но небо нависало низкое, готовое вновь пролиться потоками. Я тщетно силился разобрать что-либо в бинокль. Дымы, дымы, за ними — холм за холмом, трава, кустарник, рощица. Не видно, но догадываюсь: холмы опоясаны траншеями и ходами сообщения, дзотами и, возможно, дотами. Если что, если сойдемся, наша задача — прежде всего беречь танки, не дать смертникам приблизиться к ним.

Батальон расположили впереди танков и артиллерии уступом назад: две роты развернуты по фронту,