Словно растекшись по шезлонгу, он прихлебывал из кружки, заедал любимыми земляными орешками, которые жена сыпала ему в руки. Способный говорить по нескольку часов кряду, сегодня он был молчалив: пусть гости говорят, танцуют, веселятся, а он всего лишь радушный, по скромный хозяин. Временами улыбался. Вокруг веселились, он доброжелательно, разрешающе кивал и прихлопывал ладонями в такт танцу.

Цзяп Цин шелковым платочком промокнула ему потный, разгоряченный лоб, смахнула крошки с уголка губ. Он и ей доброжелательно кивнул. И подумал, что на нее может положиться до конца, она, по-видимому, единственный человек, который не предаст пи при каких обстоятельствах. Ибо его судьба — это и ее судьба. Его взлет — ее взлет, его падение — ее падение. Нет, падения не будет, будет непрерывный, устремленный ввысь полет!

Мао привязался к молодой супруге, которая неусыпно заботилась о его здоровье, питании, одежде, досуге, была прилежной слушательницей, идейной соратницей и вела всю секретную переписку мужа. В свое время Центральный Комитет высказался против женитьбы Мао Цзэдупа на Цзяп Цпп, туманно ссылаясь на сомнительные моральные качества кинозвезды, по он настоял на своем. И не жалеет…

Наверное, если б по присутствие на вечеринке Цзяп Цин, он мог бы ощутить себя совершенно одиноким: пи близких, ни друзей у пего не было, по в том-то и суть, что Мао никто не нужен, и поэтому он никогда не ощущал одиночества. В последние годы все чаще и продолжительнее отъединялся от людей, по многу часов проводя сам с собой. Когда же ему было что-нибудь надо, появлялась Цзяп Цип, и все устраивалось мгновенно и как нельзя лучше.

Вообще она в нужный момент всегда была рядом. Помнится один пз многочисленных споров с Ван Мином, этим догматиком.

Спорили они до хрипоты. Цзяп Цип сидела в углу и одобрительно кивала, когда говорил муж. Затем в комнату вошла жена Ban Мина и сказала: 'Где я только не искала тебя, а вы, оказывается, опять тут ссоритесь. Лучше пойдем домой ужинать'. И Цзяп Цпп весело сказала: 'Как хорошо, что вы пришли! До чего же невозможны эти два старых петуха. Как встретятся, так и дерутся…

Изловпте-ка вы своего и уведите его, а я своего изловлю и уведу.

Чтоб они больше не могли драться!' Все окончилось как бы шуткой. И правильно, что Цзян Цип разрядила обстановку. Спасибо Цзян Цин! Хотя иногда он отъединялся и от жены.

В подобных уединениях Мао по-особому высвечивалось, ради чего он жил, что составляло смысл жизни — борьба за власть и обладание этой властью над миллионами людей, над человеческим бескрайним морем, именовавшимся «Китай». Китай коммунистический, но не на советский, а на свой манер. Мао знает какой.

Когда это будет? Не скоро? Как он торопил события, по они двигались по-черепашьи. От нетерпения, от желания подтолкнуть колымагу истории он скрипел зубами. Горько усмехался: вот они, баловни истории — Рузвельт, Черчилль, Сталин. Ему бы эту силищу, тогда бы показал, кто такой Мао Цзэдуп из деревнп Шаошань провинции Хупаиь!

Похрипывал патефон, шаркала обувь, стучали пиалы, танцоры гомонили и смеялись. Мао, откинувшись в шезлонге, то прихлебывал, то грыз орешки, то, приподняв правое плечо, потирал кончиками пальцев лоб, то зябко сутулился, прятал кисти в длинные несоразмерные рукава. А в комнате было жарко, душно, пахло потом. Мао уловил этот запах и следом уловил чей-то боковой взгляд. Повернулся. Глядел Суп Ппп — пристально, изучающе.

Ты что, пробуешь прочесть мои мысли? Мао улыбнулся, поднял кружку:

— За советских друзей!

Сун Пин поднял свою кружку. Вот такие и парализуют твою волю. Ты и хочешь ускорить события, и не можешь. Ничего, завтра он, вероятно, еще и не сможет радикально действовать, послезавтра — сможет! А сейчас потанцуем! Поддерживаемый Цзян Цип, он поднялся, что-то ей шепнул, и сразу перед ним предстала очаровательная девушка лет шестнадцати. Под смех гостей Мао сказал:

— Жаль, к старости только голова хорошо работает!..

И принялся выделывать на с ловкостью, удивительной при его грузной фигуре. Когда танец закончился, он шумно дышал, Цзян Цин вытирала ему платочком мокрый лоб. Прелестная девица исчезла. Танцы прекратились: из горки пластинок Цзяп Цин выбирала любимые мужем старинные китайские оперы. Послушали одну пластгшку, вторую, третью.

Суп Пин провозгласил:

— За успехи китайских товарищей!

Мао стукнулся кружкой о кружку, отхлебнул и сказал чуть слышно, шутливо и с чуть приметной улыбкой:

— За то, чтоб вскоре мы могли бы чествовать советских товарищей в столице коммунистического Китая.

Выпивали, закусывали, слушали музыку. Рассеянно улыбаясь, Мао размышлял: 'На гребне революции пас вознесет над Китаем!

Исстрадавшийся, умирающий с голода народ поддержит нас. И мы дадим ему новую жизнь: без голода, но и без излишеств. Иначе парод зажиреет, потеряет способность к дальнейшей борьбе. Надо, чтобы парил был поджарый, готовый к прыжку! У американцев появилась сверхмощная бомба, ее взорвали шестого августа над Хиросимой. Вот это оружие! По всей вероятности, такую бомбу создают и русские. Америка нам ее не даст, а Советский Союз обязан дать. Любыми средствами заполучить сверхмощное оружие!'

Из-под припухлых век он оглядел гостей. Веселятся, пыог, едлт. Радостны, жизнелюбивы. Да, конечно, когда-нибудь они вместе с Мао Цзэдупом окажутся в столице Китая. Но руководителей, как и народ, следует держать в строгости. И время от времени проводить их духовное очищение. 'Да, неизвестно, кто из вас сохранится в руководстве ло тон благословенной поры', — подумал и стал медленно, величественно прихлопывать в ладоши в такт музыке, все больше и больше отставая от нее.

Потом Мао притих, будто задремал, и присутствующие гуськом вышли из комнаты. Осталась Цзян Цин. Она сняла пластинку, осторожно стряхнула пепел с колен мужа, укрыла их пледом, ласковым, женственным движением поправила его рассыпавшиеся волосы, и он, не прерывая дремы, так же лениво-величественно похлопал ее ниже спины. В спертом, мглистом воздухе оплывали свечи, их копоть смешивалась с табачным дымом. За окном, наверху, где-то в горах выли шакалы, и от этого еще гуще казалась могильная тишина пещеры.

Солдатские разговоры — о чем угодно. На сей раз такой разговор посеял повсеместно татуированный Логачеев. Посасывая самокрутку и сплевывая, он завел грубым, толстым голосом:

— Товарищи граждане, сон приснился. Как будто скопытило меня возле города Ржева. Будто под кусточком, в крови дохожу…

— Мне ранения тож частенько снятся, — говорит Толя Кулагин.

— В том-то и штука! Я и в натуре был раненый подо Ржевом, доходил, истекал кровью в тальнике. А было так: шли в атаку, снаряд ка-ак врубит — привет и наилучшие пожелания! Очнулся, лежу, вверху звезды, тихо. И не пойму, на том ли я свете или еще на этом подзадержался. Если убитый, значит, я на том свете, если псжудова живой, значит, на этом. Рукой-ногой пошевелить не могу, но шарики работают. Думаю: пришибло насмерть, тогда где ж я, в раю или в аду? Насчет раю — сомневаюсь, потому не святой. Однако один ость плюс: солдат как солдат, за чужие спикы не ушмыгпвал. Ну, ангелов не видать, райской музыки не слыхать… В аду? Но и чертей не видать, никто не волокет меня поджаривать на горячей сковородке… И вдруг слышу: 'Видал, разлегся вопи… Да не мертвый он, а живой… А коли живой — ползи к своим, так нет, все на санитаров перекладывают… Ладпо. Тарасюк. бери его за ноги, я — за руки…' — и мат. Ясно, где я: на земле, не убитый! Еще поживу!

— Поживешь, Логач, а чего же? — Это опять тонкий, ребячий голосок Кулагина.