улыбался, и хмурился Демьян как-то не по-настоящему. Перепелкин пригляделся и понял: глаза генерального продюсера были пустыми и холодными. Оттого и улыбка на болезненно полном лице казалась резиновой, и сердитость — наигранной. Хотя, подумалось Алексею Викторовичу, нельзя сбрасывать со счетов и то обстоятельство, что Демьян работал перед объективом камеры. Может быть, он просто сдерживал чувства от нежелания или боязни их выказать. А вот Григорий Барчук своих чувств перед камерой не скрывал. Он был открыт и беспечен, не боялся припечатать крепким словом коллегу, высказавшего откровенную глупость, шутил, насмехался, издевался, хмурился, широко зевал, смотрел влюбленно-ироничным взглядом на женскую часть жюри и с чувством превосходства — на мужскую его часть. Ничто в его поведении не говорило о каких-то особых отношениях с Марфой, да и перед Вениамином знаменитый артист чувства вины, казалось, не испытывал. Сам Вениамин Молочник был спокоен, поглядывал на собеседников доброжелательно, говорил тихо, не обижался, когда его ненароком перебивали, и производил впечатление истинно интеллигентного человека. А вот Марфа Король заметно нервничала. Напор, с которым она произносила очередную тираду, был чрезмерен, и чрезмерность эта бросалась в глаза. Перепелкин подумал и сказал себе, что это состояние можно было бы назвать любимым словом Достоевского — «надрыв». Да, это был именно надрыв, хотя люди, далекие от творчества Федора Михайловича обозвали бы это банальной женской истерикой. Но члены жюри, похоже, истерики этой не замечали, а может быть, просто данное состояние было для Марфы обычным, и они к этому привыкли. «Нет, — остановил себя Перепелкин. — Истерика Марфы Король — явление не совсем обычное. Сегодня ночью, стоя у трупа Мушкина, она была абсолютно спокойна. Никакого напора, никакого надрыва. И занятия с ребятами она ведет грубо, но вовсе не истерично. Перепады настроения у женской половины человечества, конечно, случаются, и нервозность на обсуждении конкурса может ничего и не значить, но эта женщина вполне способна держать себя в руках. А что показывает запись? Вот, и вот, и еще… Откуда этот испуг при взгляде на милого, интеллигентного супруга?»

Перепелкин остановил запись и резко поднялся. Психологические нюансы — вещь, конечно, полезная, подумалось ему. Но пора собирать фактуру. Вряд ли на пленке может быть зафиксировано то, что приблизит к разгадке преступления. Почему у Мушкина, который занимался делом целую неделю, этой фактуры кот наплакал? Игорь так не работал. За неделю он мог три тома информации накопать. А в его номере на столе лежала тоненькая папочка со скупыми фактами биографии фигурантов, протокол осмотра места преступления, копия заключения экспертизы… Протокол допроса свидетеля Петрова, свидетельницы Марфы Король… Дежурные вопросы, скупые ответы. Удивительным было и еще одно обстоятельство. Как было известно Алексею Викторовичу, на вопросы начальства, которое своими звонками изрядно истерзало мобильник Игоря, Мушкин отвечал кратко и уклончиво. А это вообще никак не было на него похоже. Игорь любил хвастаться своими успехами перед начальством.

Перепелкин допил минералку, сделал несколько звонков в родное управление, потом решился на звонок домой, выслушал наполненную экспрессией речь супруги о его работе и о нем лично, а затем, потирая пылающие уши, отправился на свежий воздух — размять конечности, а если повезет, поболтать с кем-нибудь на фоне сосен и волн о деле. Тем более что, судя по расписанию дня, врученного Перепелкину заботливым администратором, у «звезд» и их «надсмотрщиков» в данный момент намечался обеденный перерыв.

Море было спокойным и ласковым, золотистые блики на гребне легких волн дразнили и звали в воду. Над Глорией смеялись все кому не лень, когда она называла Финский залив морем. «Какое же это море? Это лужа, а не море!» Она и сама знала, что лужа, Маркизова лужа, и по географии, и по истории у нее всегда были пятерки, но почему нельзя называть залив так, как ей хочется? Тем более что с точки зрения географической науки не так уж она и не права. Залив — часть моря, поэтому тоже море. Она любила его. И лужей именовать никак не могла. Это просто спасение, что в дневные часы можно было вырваться на свободу. Иначе она просто сошла бы с ума. Проводить все время за высоким забором с колючей проволокой сверху, видеть одни и те же лица — бр-р-р!.. Хорошо, что есть «Галкина тропа». Хотя это никакая и не тропа, а просто лаз в заборе за густым кустарником. Галка гвозди собственными руками расшатала, вытащила, потом на место приладила. Для того чтобы выйти, нужно просто их вынуть, а потом обратно засунуть, но не до конца, чтобы шляпки чуть выступали… Тот, кто не знает о «тропе», нипочем не догадается, что доска на честном слове держится, а гвозди так, для видимости торчат.

Здесь, на «воле», несмотря на множество галдящих, праздных пляжников, Глория наслаждалась одиночеством. Она не знала никого, и ее никто не знал, никому не было до нее дела. Спасатели и их подруги в это время «несли вахту» — бороздили водные просторы на стареньких шлюпках, лениво поглядывая на резвящихся пловцов. Их умения здесь никому не были нужны — утонуть в «луже» можно только если очень постараться. О том, что по берегу гуляет Глория, они не догадывались, а посему и не навязывали ей свою компанию. Обычно она доходила по берегу до самого Комарово, покупала в пляжном павильоне мороженое (запрещенное в пансионате!) и возвращалась обратно, успевая к следующим съемкам. Но сегодня в Комарово она не пошла, купила мороженое прямо на пляже у мороженщика, суетящегося с огромной сумкой-холодильником среди загорелых, обнаженных фигур, и присела на небольшой валун в тени, куда народ особенно не стремился.

Ей нужно было успокоиться и сосредоточиться. И понять, что следует делать дальше. Очень хотелось все бросить и уехать домой. Дома хорошо, спокойно, там не смеются тебе прямо в лицо, не стреляют в затылок и не толкают людей с крыши. Там добрая, мудрая, старая бабушка, которая все понимает и никогда не сердится, и печет такие вкусные пироги с вишней и черной смородиной. Бабушка ничего не сказала, когда Глория все-таки решилась ехать в Петербург, но ведь было видно: она против этой затеи. Да и Глория была против! Если бы не Барчук с его даром убеждать кого угодно и в чем угодно, она бы, конечно, осталась. Но он сумел убедить даже бабушку, которая современную эстраду на дух не переносила. Да что там говорить! Она по телевизору только передачи канала «Культура» смотрела. Да изредка новости. Если бы не Григорий…

«Вы сын Барчука? — спросила бабушка, когда он переступил порог их дома, и глубокие морщины, испещрявшие все ее лицо, удивительным образом разгладились. — Да, конечно, вы очень похожи. Сергей Барчук — один из моих любимых артистов. Какой талант!» Глория видела, как смутился Григорий. И даже пробормотал некстати: «Да и я тоже ничего…», но потом спохватился и отчетливее произнес: «Да, отец был хорошим актером. И очень хорошим человеком». И злость в глазах, с которой он пришел в дом Кошелкиных, пропала напрочь. Они понравились друг другу — бабушка и Барчук. Бабушка искренне не понимала, как он — сын такого замечательного человека — может участвовать в таких «сомнительных» проектах. Барчук искренне не понимал, как «девочка может оставаться в Октябрьске, имея талант, молодость и красоту», а ее бабушка — «не заботиться о будущем своей любимой внучки». Они разговаривали интеллигентно, по- доброму, даже радостно как-то, как люди, которые долго искали близкого по духу человека и наконец-то нашли. Глория в их разговорах не участвовала, но когда бабушка выходила на кухню в очередной раз подогреть чайник, шептала Барчуку: «Никуда я не поеду. Вы же видите, какая она беспомощная. С кем она здесь останется?» Гриша удивленно смотрел на нее и переспрашивал: «Беспомощная? Вот эта милая леди — беспомощная? Девочка, где твои глаза? Да она нас с тобой переживет!» «У нее больное сердце», — объясняла Глория. «Тогда мы устроим ей путевку в санаторий, — весело проговорил Барчук. — Как раз на время съемок. А там поглядим. Может быть, ты сделаешь карьеру и перевезешь бабушку в Питер. Или в столицу». «А корова?» — ужасалась Глория от перспективы, нарисованной Барчуком. «Сдадим кому-нибудь в аренду, — смеялся он. — Наверняка в Октябрьске найдется какой-нибудь кот Матроскин. Да Бог с ней, с коровой! Я вам потом другую корову куплю». «Но зачем вам это нужно? — окончательно терялась Глория. — Приехали вот, уговариваете… Путевку бабушке, корову в аренду… Разве мало таких, как я?» «Много, —