лозунг вызвал у него нечто, похожее на благоговение. Но разбираться с этим было некогда. — Вы будете пропитаны отцовской памятью. Коллективная мастурбация после отбоя отменяется. Не сметь! Не сметь! Вам дают чай без брома. Житейский архетип, лубочная картинка — отцы приезжают к сынам, привозят гостинцы — печатные пряники. Но запечатают самих дорогих гостей. Впитывайте, усваивайте, переваривайте их прошлое. Переборите! Продолжите! Видите, как были они беззащитны и беспомощны? Видите, чем они дорожат? Что такое их жалкие детские впечатления перед лицом сыновней силы? Этот старый мех мы наполним молодым вином. Естественная страсть, объединенная с презрением, превратит вас в настоящих мужчин. Не спать, Котомонов! Дремать, но не спать!

Жижморф укачивал мяч, и на его сонном лице проступило восхищение. Паук еле слышно выл, а Степин, не отрываясь, глядел на пламя. В пустоту его глаз перетекал отраженный жар.

Миша слегка задумался, решая, говорить или нет. Решил валить все в кучу и сказал-таки:

— Ученые, которые изучают человеческие души, считают, что каждый человек подсознательно хочет съесть своего отца. Но мы не будем их есть, мы их трахнем! И дедов бы хорошо. В садово-парковый туман придет новый хозяин, похожий на купчину, купившего Вишневый Сад. О чем это я, дурак — вы же еще Чехова не проходили. Как и Тургенева. Ну, да пригодится: тоже своего рода папаша. И Фирса не забудем! Самое главное — не забыть Фирса!

Останься у Тритонов хоть капля воли, они бы смекнули, что Миша, начитанный и образованный молодой человек, увлекся и вещает о чем-то своем. Он говорил полчаса. Военрук, вышедший из рафика подышать, на секунду зажмурился, потому что притихшие и осевшие костры заключились в живые обручи, которые, как показалось Игорю Геннадьевичу, мерно и тускло мерцали, словно дыша. Возможно, это были не совсем обручи, но змеи, закусившие хвосты. Он протер глаза: мерцание пропало. Миша заметил его и, не переставая рассказывать, поманил к себе. Военрук трусцой подбежал к вожатому, и Миша сделал выплескивающий жест. При этом он зашипел угольным шипом и тут же докончил начатую фразу:

— …трахнем сто веков! Покроем старцев! Бережно, но твердо разберемся с балластом! …

Он отступил на шаг, любуясь отрядом.

— Вот какие орлы, господин полковник! Что вы стоите столбом? Тащите воду, гасить будем, время.

Игорь Геннадьевич автоматически поклонился и отправился за канистрой.

В рафике над ним подшутили:

— Готовишься, отец?

— Разговорчики, — пробурчал Игорь Геннадьевич, берясь за канистру. Панибратство срочников его не обидело, но шутка показалась пересоленной. Он не сдержался: — Я! Я — готовлюсь! — Игорь Геннадьевич фыркнул. — Мне, брат, это все без надобности. Я служил. Я все это знаю.

Музыку завели до подъема.

Многих она разбудила: веселые бравые марши предвоенной поры, на фоне которых спохватившийся горн прозвучал жалким и бесправным. Лагерные порядки отступали, впуская мир. Ворота были распахнуты настежь, а часовые оделись в парадную форму. По случаю приезда посторонних караул был усилен; из питомника вывели двух овчарок, натасканных на недозволенное; группу встречи вооружили металлодетекторами.

С клуба сняли замок, внутри занимались последними приготовлениями. Скауты порывались заглянуть в окна, но шторы предусмотрительно задернули, и мальчики разочарованно слезали с приступок, рассматривая ладони в поисках коварных заноз. Иногда из клуба кто-то выходил — вожатые, медсестра, врачиха, и даже начальница дважды нарисовалась на пороге; в эти секунды удавалось увидеть то немногое, о чем и без того давно знали: аккуратные ряды стульев с нависшими колпаками, от которых тянулись толстые провода.

Завтрак не задался, никто не ел. Запеканку с ежевичным вареньем — блюдо, считавшееся в «Бригантине» роскошным и редким — уносили нетронутой. Половина стаканов осталась пустой, в них вовсе не стали разливать чай, чтобы не пачкать напрасно. Дежурные, свалив несъеденное в кучу и не слушая криков стряпух, сорвали передники и поспешили на свежий воздух. Там они присоединились к парочкам и троечкам, которые бродили, не зная, чем себя занять. Привычные мероприятия отменили, и никто не находил себе дела, оглушенный свободой.

Но дело нашлось само собой. Не прошло и десяти минут, как скауты облепили забор со стороны, откуда открывался вид на большую дорогу. Одетые празднично, они напряженно следили за поворотом. Смотреть было не на что; станция, прятавшаяся за лесом, молчала, но те все равно смотрели, пока не дождались компании скинов. Местные ковыляли вразвалочку — не то в морскую, не то в блатную; они размахивали голыми руками, а кожаные черные жилеты угрожающе сверкали на утреннем солнце. Предводитель привычно нагнулся за камнем, поднял, подбросил в руке; скауты молча наблюдали за его действиями. Вероятно, скины что-то почувствовали. Сегодня был не их день. Вожак встретил взгляд Степина, который оседлал острые колья и молча пошлепывал по доскам дохлой лягушкой, болтавшейся на веревочке. Скин замахнулся и сделал вид, будто бросит, но Степин не шелохнулся.

— Смотрите у меня, — верзила погрозил пальцем и круто свернул на какую-то ненужную тропку. Ватага, преувеличенно шумя, потянулась за ним.

Степин не сводил глаз с поворота.

— Последний раз грозились, — заметил кто-то.

— Правильно, — поддержал говорившего следующий, столь же неотличимый от прочих пилоток и шортов.

Дальше молчали, объединенные непродуманным знанием нового.

Но вскоре за лесом свистнуло, зашумело и опровергло крепнувшую убежденность в том, что, может быть, и нету там, за рощей, никакой станции, а есть Ничто, которое живет повсюду, где не видно. Через пять минут из-за поворота вывернули первые отцы, нагруженные поклажей. Матерей не было. Так требовали правила родительского Дня. Двое уже издали махали руками, другие поправляли рюкзаки и прибавляли шагу. Длинный, сильно лысый мужчина на ходу вынул очки и, не снижая скорости, всмотрелся в облепивших забор подростков. Тех становилось все меньше; кучка Дьяволов, издалека похожая на веселые нотки из простенькой партитуры, осыпалась и весело зачирикала, словно тут был мультфильм; на самом же деле они, разглядев, кто идет, пронзительно вопили от радости и убегали к главным воротам.

Лысый очкарик оказался родителем Жижморфа, и тот, не расставаясь со всем осточертевшим мячиком, восторженно запрыгал.

Букер мрачно сполз в песок и начал ковырять в нем первой попавшейся щепкой. У него не было часов, но он был твердо уверен, что времени прошло черт-те сколько; надежды таяли. По воскресеньям поезда ходят часто, успокаивал он себя. Отец уже в пути. Нагрузился котлетами и компотами, выпил пива и едет сейчас, развлекаясь газетой. Нет, осадил себя Малый Букер, его отец никогда не читал газет и не упускал случая презрительно отозваться о журналистах. Люди, которым следует писать не в стол, а в другое место — так выражался Большой Букер в часы досуга, смахивая со стола красочные издания, которые мать покупала ради глупых кроссвордов и сканвордов.

Снова свистнуло, и Букер прильнул к забору. Он сосчитал до ста, и сердце его екнуло при виде первого гостя, вышедшего из-за рощи — не тот. Второй, четвертый, седьмой… Вот же!

Большой Букер бодро шагал по дороге. Он двигался чуть ли не вприпрыжку, хотя авоськи его, судя по тому, как он постоянно менял руки, были весьма тяжелы. Малый Букер отчаянно замахал, и отец неловко взмахнул в ответ. Тот почему-то испугался, что отец перейдет на бег — вообще, Большой Букер шел как-то странно, в нем никогда не было легкомысленной прыти. В походке отца сквозила наигранная живость, фальшивое счастье. Букер Малый этого не понял, и только едва ощутил, но сразу поспешил избавиться от чувства несоответствия: спешил он неспроста, не желая признаться себе в том же чувстве, которое сидело в печенках уже неделю. Будут недомолвки и странности — по крайней мере, пока не разрешится главное.