умеют, но ничего не хотят делать. Несмотря на мои и Сивкова потуги, он не мог научиться скатывать шинель.

После каждой неудачи Кремнева я, не опытный в педагогике, начинал горячиться, повышать голос на своего подчиненного, но это мало приносило пользы.

В таких случаях хозяйка нашего дома бабка Гаша воинственно становилась между нами и, напирая на меня, с генеральскими нотками в голосе командовала:

— А ну, уймись! Нешто можно так? Чему начальники тебя учат, а?

Пришлось воспитательную работу с Кремневым проводить в основном в поле, на занятиях, где моим помощником становился Сивков.

— Нет, Кремнев, не так идешь в атаку, — сокрушенно говорил Алексей, с каким-то сожалением поглядывая на сослуживца. — Ты пригнись. Вот так вот...

Сивков ловко перехватывал карабин в положение «на изготовку», полуприседал, слегка наклонял туловище вперед и в ускоренном темпе, короткими шагами двигался в атаку, зорко вглядываясь в «противника».

Он шел по своей русской земле как ее хозяин и защитник, прочно впечатывая каблуки ботинок в еще нетронутую плугом пашню. Полуистлевшая стерня похрустывала под его ногами. Но пока это были шаги воина, а не хлебороба, которого ждала эта истосковавшаяся по плугу земля.

Стерня наводила нашего парторга Кузнецова на невеселые думы. Шел июль, а поля не вспаханы. Некому, да и нечем пахать. Весь инвентарь колхоза вывезли куда-то в тыл накануне прихода немцев еще в сорок первом, и пока ни один плуг, ни одна борона не вернулись назад. Бабы и ребятишки вскопали кое-где лопатами небольшие полоски, засеяли рожью из семян, выделенных колхозу государством, но семян этих было мало.

Кузнецов со вздохом разминал в крупных сильных ладонях хлебороба комочки земли, долго нюхал их, грустно качал головой, снова вздыхал и осторожно, словно боясь причинить земле боль, ссыпал их обратно на бурую стерню.

Помня, как учили меня прежние командиры, я тоже старался хорошо подготовить свое отделение к предстоящим боям, но у меня получалось далеко не так, как у них. Особенно со стрельбой. И Манукян, и Таджибаев, и Кремнев стреляли плохо.

Командир взвода младший лейтенант Ядрошников то и дело распекал меня за огневую выучку стрелков отделения, грозился отстранить от командования.

Реальную огневую силу в отделении представляли только двое: Тельный с ручным пулеметом и Сивков со своим ППШ. Как автоматчик, я тоже был не из лучших.

Выручил парторг. К тому времени Ивану Ивановичу присвоили звание старшины, и он часто бывал у нас, в бывшем своем отделении, видел мои горести и решил сам взяться за обучение Кремнева, Таджибаева и Манукяна.

Несколько лучше обстояли дела с тактикой. Я учил свое отделение тому, чему самого научила война, рассказывал им, что, где и как было, просил наматывать на ус. В основе обучения была практика.

Самое желанное для нас время в ту пору было — от ужина до отбоя. Подымив перед сном грядущим на крыльце, мы не спеша входим в дом, разуваемся, снимаем гимнастерки и укладываемся рядком на пол, застланный шинелями и плащ-палатками.

Прошел еще один день. С утра и до вечера с коротким перерывом на обед мы прорывали «вражескую» оборону, «блокировали» дзоты, вели «бой» в траншеях. Если в прошлом году я был в роли ученика, то теперь в другой — учителя. А это, оказывается, куда сложнее, чем я предполагал. Особенно не хватало мне главного качества любого учителя — выдержки. Мне казалось, что даже после самого короткого объяснения изучаемого всем и все должно быть ясно и понятно. Оказывается — нет.

После ужина сидим на завалинке нашего временного жилья, ждем Алексея, Он пошел к старшине за гармошкой. В роте Сивков — единственный гармонист, но старшина все же не дает ему гармонь на постоянное хранение, боится, как бы не уплыло куда-нибудь это ценное ротное имущество с помятыми кое- где мехами, приехавшее с нами вместе с самого Урала.

Сивков идет по деревне вместе с Зинкой-солдаткой и еще двумя-тремя девчонками. Идет, как у себя на родине, тихо наигрывая незнакомую нам простенькую мелодию, Догадываемся: Алексей своей игрой созывает молодежь к нашему крыльцу.

Скоро сюда потянутся солдаты, подойдут молодые женщины-солдатки, девчата, Потом встанут в кружок и будут, хихикая и перешептываясь, смотреть, как пляшут Зинка и Сивков. Затем, как бы осмелев, вслед за ними выйдут на круг еще несколько девчонок.

Первым начнет свои архангельские частушки-припевки Алексей:

Тальянка взвизгивает в его руках на полную мощь своих легких. Сивков «дробит» и свысока оглядывает улыбающихся девчонок синими круглыми глазами из-под крупных белесых с рыжинкой бровей. Около Зинки он останавливается и отбивает чечетку с особым усердием, вызывая партнершу на круг. Зинка, ладная, кареглазая, с высокой грудью и длинными косами, обутая в довоенные брезентовые туфли на низком каблуке, поправляет на мягких покатых плечах полушалок, секунду-другую как бы раздумывает, потом стремительно пускается в пляс, смело наступая на партнера.

Мы знаем: вот-вот и баба Гаша не выдержит, выйдет на круг, взмахнет своим головным платком и споет такую частушку, что хоть вались на землю и хохочи до колик в животе.

Нашему парторгу, старшине Кузнецову, как-то побывавшему на таких посиделках, не понравилось их «идейное» содержание, о чем Иван Иванович доложил капитану Полонскому. Но тот не поддержал парторга, сказал, что слез эти люди пролили вдосталь. Пусть хоть так повеселятся. Лучшего ни он, командир роты, ни Кузнецов, парторг ее, предложить не смогут.

Иван Иванович махнул на нас рукой и больше не приходил на вечеринки к бабкиному крыльцу.

Сивков умел играть еще и кадриль, но танцующих не оказывалось, и Алексей опять заводил свою простенькую архангельскую. Когда совсем смеркалось, все начинали расходиться.

Так случилось и сегодня. Но с одним непредвиденным происшествием...

— Слышь, товарищ командир, — Алексей, стоя рядом со мной, хитровато отводит глаза. Гармонь, застегнутая на ремешки, у него под мышкой. — Ты разреши после отбоя малость задержаться. Зинку, понимаешь, проводить надо. На том краю деревни, понимаешь, живет. Боязно одной идти.

Я знаю не хуже Сивкова, где живет Зинка. До того края деревни и всего-то шагов триста. Но уж так и быть, пусть провожает. Может, сегодня старшина роты не придет нас по пяткам считать.

Алексей возвращается ночью. Тихонько разувается у порога, снимает гимнастерку, нащупывает свободное место на полу и ложится.

Но через некоторое время слышу — встает, подходит к печке, шепчет:

— Баба Гаша?

— Чего тебе, полуночник? — Старуха, как и я и еще, наверное, кто-то, не спит.

— У тебя тряпочки какой-нито чистенькой нет?

— А по что тебе она?

— Понимаешь, нос в темноте расцарапал, — Алексей говорит еще тише. — Да и лоб, кажись, тоже рассадил.

— Полно тебе врать. Зинка тебя разукрасила. Ох-хо-хонюшки, один грех с вами.

Баба Гаша, ворча, слезает с печки и уводит незадачливого ухажера в сени.

Едва дверь за ними захлопывается, как Игнат начинает комментировать:

— А ведь она, братцы, здорово Алексею физию разрисовала. Во попал мужик! Хо-хо-хо!

— А ну, тихо, спать всем! — Утихомириваю говорунов и скоро засыпаю.