И это все. Записки генерала Льоренте обрываются на этой фразе: «Consuelo, le dйmon aussi йtait un ange, avant…» [12]

Ты переворачиваешь последнюю страницу и переходишь к фотографиям. На первой изображен старый господин в военном мундире, в углу подпись: Moulin, Photographe, 35 Boulevard Haussmann [13] и дата – 1894. А вот портрет Ауры, зеленоглазой Ауры с черными локонами – она стоит, прислонившись к дорической колонне, на фоне нарисованного рейнского пейзажа, царства Лорелеи: платье с высоким воротником, турнюр, в руке платок. Внизу светлыми чернилами проставлен год – 1876, на обороте дагерротипа витиеватыми буквами написано: «Fait pour notre dixiéme anniversaire de mariage» [14] и тем же почерком – Консуэло Льоренте. На третьей фотографии Аура сидит в саду на скамейке рядом с тем же господином, правда на сей раз он в штатском. Снимок немного поблек, но это, конечно, Аура, хотя и не такая юная, как на первой фотографии, а рядом он, он… Или ты?

Ты подносишь фотографию к глазам, поворачиваешь ее к свету, закрываешь ладонью белую бороду генерала, представляешь его черноволосым и всякий раз в полустертом, расплывчатом, смутном изображении узнаешь себя, себя, себя.

У тебя кружится голова, в ушах звучит знакомая мелодия вальса, далекая, но почти осязаемая, овеянная густым ароматом цветов и трав. Ты без сил валишься на кровать, ощупываешь скулы, глаза, нос, словно боишься, что чья-то невидимая рука уже сорвала с тебя личину, которую ты носил двадцать семь лет, как простую маску из папье-маше, чтобы скрыть свое истинное, давно позабытое лицо. Ты прячешь голову в подушку, так как хочешь, чтобы все оставалось по-прежнему, ибо уже свыкся с этим лицом и тебе не надо другого. Вот так ты и лежишь, зарывшись в подушку, с открытыми глазами, в ожидании того, что неминуемо должно произойти. Ты не станешь больше смотреть на часы. Эта бесполезная игрушка, якобы отсчитывающая время, на самом деле лишь искажает его, чтобы потешить человеческое тщеславие, ведь медлительные, тоскливо ползущие стрелки не в состоянии измерить дерзкий, стремительный, бешеный бег истинного времени. Жизнь, столетие, пятьдесят лет – теперь ты знаешь, насколько обманчивы, насколько растяжимы эти мерки.

Когда ты поднимешь голову с подушки, вокруг тебя уже сгустится мгла. И наступит ночь.

И наступит ночь. За стеклами на потолке побегут черные облака, в их разрывах мелькнет круглая бледная луна, на мгновение озарит все вокруг ровным матовым светом и снова скроется во мгле.

Пора. Ты знаешь это и без часов. И быстро сбежишь по ступенькам вниз, прочь от своей каморки, от разбросанных в беспорядке пожелтевших листков и выцветших дагерротипов. Войдя в переднюю, остановишься перед комнатой сеньоры Консуэло и услышишь свой голос, чуть сиплый после стольких часов молчания:

– Аура…

Потом снова позовешь:

– Аура…

И войдешь в комнату, где не увидишь привычных мерцающих огней. Старухи весь день не было, и свечи догорели. Ты шагнешь в темноту, к кровати. И опять окликнешь:

– Аура…

И услышишь тихий шелест тафты, чье-то дыхание; протянув руку, коснешься знакомого халата, и голос Ауры скажет:

– Не надо… Не трогай меня. Ложись рядом…

Ты нащупаешь край постели, осторожно примостишься сбоку и, не выдержав, с тревогой заметишь:

– Она может вернуться в любой момент…

– Она уже не вернется.

– Никогда?

– Я совсем выбилась из сил. А она и подавно. Мне никогда не удавалось удержать ее больше, чем на три дня.

– Аура…

Ты тянешься к ее груди. Она поворачивается к тебе спиной, отчего голос ее теперь звучит иначе:

– Нет… Я же сказала, не трогай…

– Аура… Я люблю тебя.

– Я знаю. И всегда будешь любить, ты ведь мне клялся вчера…

– Я не могу жить без твоих губ, без твоих объятий…

– Поцелуй меня, но только один раз.

Ты потянешься губами к ее лицу, станешь гладить длинные распущенные волосы, потом резким движением, несмотря на ее робкие протесты, сорвешь халат с беззащитных плеч, жадно прильнешь к обнаженному телу, а она жалобно забьется в твоих объятиях, маленькая, хрупкая, несчастная, и бессильные слезы покатятся по щекам. Ты покроешь поцелуями ее лицо, коснешься груди, но в этот миг темноту прорежет узкая серебряная дорожка. От неожиданности ты приподнимешь голову и увидишь в стене небольшое отверстие, дырку, проделанную мышами, через которую и проникает этот неяркий луч. Он осветит белые волосы Ауры, осунувшееся, сморщенное, как сушеная слива, лицо, и ты отпрянешь при виде бесплотных губ, которые только что целовал, беззубых старушечьих десен, немощного, иссохшего тела сеньоры Консуэло, озаренного бледным светом луны, чуть подрагивающего, потому что ты его касался, ласкал, потому что ты тоже вернулся…

Ты зароешься в ее серебряные волосы, а когда луна вновь скроется за облаками и воскресшая, возродившаяся было юность опять станет далеким воспоминанием, Консуэло обнимет тебя и скажет в наступившей темноте:

– Она вернется, Фелипе, мы поможем ей вернуться. Дай только собраться с силами, и она придет