многие приехали с более сложными фамилиями. А англосаксы выговорить иностранное слово не в силах. Так что многие их меняли, а то и просто вынимали середину и ходили с остатком. Звали человека Грим мал ьдурссон — стал Гримсон. Хорошо хоть, если еще об этом помнит.

Она показала мне готовое генеалогическое древо. Ей-Богу, это выглядело не хуже, чем у августейших персон. Разве что вместо герцогов Ангальт-Цербтских и герцогинь да-Браганса-э-Фуншал в ветвях дерева гнездились простые Линдгрены и Райнарсудссоны. Фамилии менялись, но древо рода оставалось одним и тем же. Я повел пальцем по изменениям: миссис Шокетт кивнула.

— Почти все гласные были сверху украшены значками, их убирали, и фамилия как бы лысела, а сочетания букв были столь непривычны, что, найдя свои корни, произнести их американец во втором поколении не сможет даже под угрозой смертной казни.

Я представил себе, как приходит к ней этакий старичок, вовсе не мормон, а просто на старости лет решивший приникнуть к корням и способный заплатить за это 200 долларов. Ему составили древо, компьютер выдал данные, и осталось одно: узнать, а как исконное имя звучит. Сам-то он себя именует мистер Вид.

Миссис Шокетт смотрит в бумажку и говорит:

— Это, мистер Вид, пишется Аскольгрустенвид. А читать нужно, видите «а» с кружком, это — почти «о»: Ошйоолгруушнвий.

— Как? — спрашивает потрясенный клиент дрожащим голосом. — Ошк... Ошйо... Нет, это невозможно! А из какого прихода предки?

— Это совсем несложно, — отвечает миссис Шокетт, — они, кажется, из Финляндии? Сейчас посмотрим. А, вот. Ванхатурмосъярви.

— Как?! — бедняга падает в обморок.

Или примерно так. Я, кажется, выдумал слишком простой пример.

Насчет себя я почти ничего не выяснил — по причинам, приведенным выше. Но что-то все-таки узнать удалось. И надеюсь, что узнаю больше. Во всяком случае, каждый вечер, когда возвращался в гостиницу, портье передавал мне пакет из Библиотеки с новыми деталями.

Последнее письмо оттуда я получил уже в Москве.

Солт-Лэйк-Сити

Лев Минц, наш спец. корр. | Фото В.Привальского

Володя, Дима, Боря и я ходим в горы давно.

На сей раз мы хотим попытать счастья на Памире — взойти на пик Коммунизма (7495 м).

Восхождение начинается... со спуска. Наш маршрут на пик Коммунизма проходит по так называемому ребру «Буревестника», и чтобы попасть к его началу, мы должны спуститься из альплагеря, что на поляне Москвина, на ледник Фортамбек и добраться до поляны Сулоева.

На второй день пути, пройдя по леднику, достигаем поляны Сулоева, названной в честь одного из исследователей этого района. Большую часть своей души этот геолог и альпинист отдал горам. Теперь они владеют и его телом: могила Валентина Сулоева находится именно здесь.

Лет десять назад на уютной, хорошо прогреваемой солнцем поляне Сулоева располагался альплагерь. Работала и биологическая станция, где ученые исследовали повеление животных в условиях высокогорья. В общем, жизнь здесь кипела. Теперь альплагерь переместился на поляну Москвина, биостанцию закрыли, и полновластными хозяевами этих мест остались лишь любопытные сурки.

Впечатление такое, будто мы оказались на раскопках умершей цивилизации. Европейцы пришли на Памир, обживали его несколько десятков лет и убрались восвояси. Ощущение прошедшего подкрепляют и камни-памятники, мемориальные доски: «Погибли... , ушли... , не вернулись... , помним... , храним в сердцах...» Такие камни есть и на поляне Москвина, но там они — фон живущего лагеря, а здесь — только камни и остались. Мемориальных досок много, они расположены на краю поляны. К ним подходишь, смотришь, и, уже не отрываясь от них, идешь до конца... Поляна Сулоева умерла, и новых досок не прибавляется. Отвожу взгляд, и в провале ледника Трамплинного, как в открытую форточку, вижу верхушку пика Коммунизма.

На ребро «Буревестника» уходим до восхода солнца, хотя вот оно уже осветило макушку пика Москва. Через каждые пятнадцать-двадцать минут с Трамплинного и со склонов пика Москва глухо гремят ледовые обвалы. Но за пять дней, на поляне Сулоева и на ребре «Буревестника», мы оборачиваемся только на самые громкие — уж очень их много. На ребре старые веревки; они нам служат скорее ориентирами тропы — испытывать их надежность, а заодно и свою судьбу, как-то не хочется. Используем для страховки свою веревку. В последний день подъема когда мы достигаем высоты около шести тысяч метров, на нас прилетает посмотреть орел. Громадная птица кружит чуть в стороне и как бы решает, кто мы — добыча или конкуренты...

Ребро выводит на Памирское фирновое плато — огромное снежное поле (в длину примерно 9 км, в ширину — до 3 км) на высоте около шести километров. Когда-то оно было дном древнего океана, а теперь здесь лежит никогда не тающий снег. Ровное, почти без трещин, белое плато окаймлено по сторонам вершинами высотой до шести с половиной тысяч метров и производит впечатление какого-то неземного пейзажа. Наша гора расположена на противоположном от нас краю плато, на расстоянии около семи километров. Рассказывают, что, стремясь выбрать момент, когда смерзшийся наст держит особенно надежно, некоторые альпинисты пересекали плато на лыжах вечером или ночью. Мы все же решаем отложить выход на более традиционное время — раннее утро.

Чтобы от плато подняться на вершину, нужно два дня. Пик Коммунизма с запада опирается на пик Душанбе, высота которого около семи тысяч. В первый день поднимаешься на Душанбе и там ночуешь, на следующий день — вершина и спуск обратно на Душанбе. В эти два дня должна стоять подходящая для восхождения погода: несильный ветер и нормальная видимость. Поэтому, уходя с плато вверх, важно угадать погоду на день вперед.

К счастью, погода, все предыдущие дни как бы игравшая с нами в прятки, стала, похоже, улучшаться и на плато потянулись альпинисты. Первой подошла группа иранцев. Они с благодарностью приняли предложенный нами чай, установили палатку, выставили внешние пластиковые ботинки наружу (сразу вспомнилось, что на востоке обувь оставляют за порогом) и запели. Оказалось, что, поднимаясь к вершине, иранцы на каждой стоянке закрепляют флаг и поют песню. Потом, взойдя на вершину, они с восторгом говорили, что обязательно пошлют телеграмму своему правительству, потому что после революции 1979 года это первая удачная экспедиция иранцев на семитысячник. За иранцами появились французы, потом кое-кто еще. Лагерь на фирновом плато, где еще утром кроме нас и чего-то ждущих черных птиц с крепкими клювами не было ни единой живой души, быстро превращается в маленький интернациональный палаточный городок.

Утром никто не торопится идти наверх; очень рано выходить не стоит — несмотря на август месяц, можно обморозиться, однако и слишком задерживаться тоже не следует — под жарким солнцем будет тяжело идти. Кроме того, тот, кто идет первым после непогоды, готовит тропу другим — «тропит», а это занятие не из легких. В горах расплата организма за нагрузку наступает не сразу. Сегодня ты тропишь, прекрасно себя чувствуешь, а назавтра у тебя уже нет сил идти вверх, и — прощай, вершина.

Наконец, все, кто решился идти, выходят, тропят по очереди, кто сколько может, и радуются, что в непогоду не было сильного снега. К концу дня добираемся до перемычки между пиками Душанбе и Коммунизма, где и ставим палатку.

Штурмовой день выдается почти без ветра, и поэтому идти сравнительно легко. Надо подняться на полкилометра по высоте по фирновому склону и преодолеть последние сто метров по скально-снежному гребню.

Немного опередив товарищей, вылезаю, наконец, на вершину. Перевожу дух и понимаю, что торжественной встречи не предусмотрено. Сбылась мечта, я достиг географической точки, господствующей над одной шестой частью суши. И что же? Вокруг никого. Тихо. Под ногами — такие же камни и снег, как и внизу, на леднике. Рядом со мной — металлический крест на самой вершине, неподалеку — какая-то жердь. На ее конце ветерок лениво шевелит выцветший лоскут, бывший когда-то вымпелом.

Удачное восхождение на семитысячник воспринимается не как собственная победа, а как результат снисходительности горы к твоему стремлению вверх. Гора улыбнулась хорошей погодой так настойчиво