– Дозволь мне, Василий Андреич, – она снизу посмотрела ему в глаза так, словно хотела вся погрузиться в них, взялась за его сапог. Маленькие руки ее были сильными и ловкими. Потом она вышла и вернулась нескоро. Васька успел переодеться в прохладное белье, пахнущее горьковатой травой белоголовником и душицей; чувствовал себя непривычно, неловко и вместе удивительно легко. Дарья внесла сулею с каким-то напитком, деревянную братину с хлебом, солониной и вишней, поставила на дощатый столик; следом заглянула ее подруга, поклонясь, позвала:

– Пожалуй, боярин, умыть руки, – голосок строгий, а темные глаза смеялись, и от этого затаенного смеха Ваське сразу стало свободно и уютно, словно домой заглянул на часок. Вот не думал, не гадал, что посреди воинского лагеря найдет привет и заботу. Отвык уж совсем от этого… Пока плескался водой, приметил: были в лагере и другие женщины, все в темных одеяниях, – может быть, настоящие монахини; были здесь и мужчины-монахи – трое из них неподалеку собирали какую-то странную повозку с высокими бортами. Представил, каким станет этот тихий уголок в тылу войска, когда начнется сеча, и поспешил отогнать видение. Ему случалось бывать в походной лечебнице после сражений, когда мертвые убраны, раненые перевязаны, и все-таки не мог долго выдержать. Как же она-то?..

Вышла Дарья, подала вышитую льняную ширинку. Подруга, раскачивая в руке пустой кувшин из-под воды, нараспев сказала:

– Дед говорит – ты ему нынче не понадобишься, а мне велел посмотреть, чтоб вас не тревожили. Да вы закройтесь, там ремень изнутри застегивается.

Тупик засмеялся, Дарья покраснела.

– Мы копьем подопрем полог-то, вернее будет. Спасибо за водичку ключевую, касатка, а боярином меня больше не зови. Василий Андреич аль просто Васька – и все тут.

Когда сели рядом на лавочке за деревянный неструганый стол, Дарья дрогнувшим голосом сказала:

– Только в железе тебя и видела доныне. Думала, ты и под кольчугой-то железный. – И вдруг, словно жена, взяла его руку и поцеловала.

Одолев смущение, он осторожно обнял ее за плечи, притянул к себе, она не противилась, вздрагивала под его горячей рукой, и он стал так же осторожно целовать ее косы, щеки, нос, пока нечаянно не коснулся губ…

Это необъяснимо: чужая, почти незнакомая девушка – словно его родная кровинка, его неотделимая половина – навеки. «Это потому, что я спас ее», – говорил себе Васька и не верил. Ведь скольких ему спасать приходилось!.. Вся послушная его рукам, она попросила:

– Не надо, Вася, не надо, будет…

– Людей боишься? – спросил он шепотом.

– Не боюсь я никого. Сюда не войдут, да и чего мне бояться с тобой! Я за тебя боюсь… Молюсь я за тебя, Васенька, всегда молюсь и теперь… Коли случится что с тобой – прокляну ведь себя, жизни лишу, коли по слабости моей девичьей на тебя беда какая падет. Твоя ведь я душой и телом, поклялась перед господом ничьей не быть, кроме как твоей, и сдержу клятву до смерти.

Он молча целовал ее, изумленный и немножко испуганный этой ее клятвой, она гладила его кудри и тоже молчала, пока чей-то громкий голос снаружи не пробудил обоих от сладкого полусна. Тогда она стала угощать его, сама налила в ковшик меду шипучего, присланного главным лекарем из его собственного запаса, – для знаменитого разведчика ничего не жаль. Васька уговорил девушку пригубить из того же ковшика, разломил надвое крупное краснобокое яблоко – дар жителей села Монастырщины и, потягивая хмельной бодрящий напиток, попросил Дарью рассказать о ее мытарствах. Дарья увлеклась, не замечая его мрачных глаз, пока не спросил жестко, тем голосом, какой слышала она однажды на коломенской дороге:

– Этот Бастрык, он в войске?

– Не знаю, Вася… Говорят, сгинул с какой-то иконой, – видно, очень дорогая была.

– Жив буду – сыщу. Всем своим другам накажу о нем по Руси спрашивать.

– Да бог с ним, Вася! – девушка огорчилась, что своим неосторожным рассказом расстроила дорогого гостя. – Что он нам теперь?

– Сыщу! – Тупик сжал кулак. – За насилие над тобой он мне ответит. Зверь! Мыслимое ли дело женщину силой брать? Басурманы и то вон не каждый ныне на такое идет. А наших государь велит на месте казнить за насилие. Пока жив, искать буду его.

– Ты где теперь? – Дарья хотела увести гостя от неприятного разговора. – Опять, поди, впереди войска станешь?

– Теперь-то я, Дарыошка, у Христа за пазухой. Кончилось мое удальство: при государе буду, в дружине его посередь большого полка.

– Ой ли? Не верится мне.

– А ты поверь, – Тупик улыбнулся, придав лицу безмятежность, но тревога в глазах девушки не растаяла – она не поверила ему, а он и сам не ведал, сколь близок был к истине. Отодвинул ковш, притянул к себе Дарью, крепко и долго поцеловал, поднялся из-за стола.

– Уже уходишь?

– Пора мне, касатка. Князь отпустил лишь до полудня.

В глазах ее навернулись слезы, он взял ее за плечи, высушил губами влажные васильки, отстранил, словно стараясь надолго запомнить, оглядел всю – от золотистой макушки до простых сыромятных сапожек, обшитых по косо срезанному верху полоской голубого сукна, задержал взгляд на их складчатых подъемах, где в мягкой гармошке рубцов таились пылинки бессчетных верст, которые судила этой девушке судьба- мачеха, опустился и прижался лицом к ее коленям.

– Милые ноженьки, страшно мне подумать, сколько прошли они. Так неужто им еще мерить пути невольников? Нет, Дарьюшка, лучше мы все тут поляжем.

– Не надо вам помирать – вы лучше побейте Мамая.

Она обняла его голову и первый раз сама поцеловала густые Васькины кудри.