которую в лихие годы ложилась главная тяжесть битв за отечество. Стояли здесь и опытные воины из детей боярских и слуг дворских, назначенные десятскими, стояли и бояре – начальники сотен и тысяч, но главную силу влили в полк народные ополченцы: смерды и холопы, люди городских посадов – кузнецы, медники, гончары, бондари, плотники, каменщики, огородники, кожевники, портные, кричники, скотобои, мелкие торговцы и купеческие сидельники, чернецы, скинувшие рясы и не скинувшие, ставшие в ряды войска с крестами в руках, всякий работный люд, чьим трудом кормилась, одевалась, строилась русская земля, – тридцать тысяч кормильцев ее и защитников. Большой полк почти сплошь составляли пешцы, лишь за флангами его стояло по нескольку сотен да в центре к началу битвы станет конная дружина великого князя. Здесь поднимется большое государское знамя, здесь взовьются сигнальные стяги главного воеводы, которые увидит вся русская рать.

Ближний фланг полка начал уже обретать стройность, десятки ратников становились один к одному, с приближением Боброка и Полоцкого в рядах затихала суетня, понижались голоса начальников. Боброк вдруг сдержал своего нетерпеливого скакуна, гнедого в темных яблоках, досадливо поморщился, сердито приказал немедля вызвать к себе боярина Вельяминова, который вертелся в середине полка на рослом буланом жеребце. Боярин скоро подъехал рысью, грузно покачиваясь в седле, упарившийся, красный, задерганный.

– Ты ровно ковшик меду крепкого хватил с утра, Тимофей Васильич, – недовольным голосом заметил Боброк.

– Помилуй бог, Дмитрий Михалыч! – обиженно загудел басом московский воевода. – Али рожу мою впервой зришь? Государь вон тож встретит – эдак подозрительно покосится, да и носом потянет. Виноват ли я, коли мне эдакий кабацкий лик достался?

Князь Андрей, заслонясь ладонью, беззвучно хохотал, Боброк даже и не улыбнулся.

– Не тебе б ныне жаловаться: с этаким-то обличьем самое дело ордынцев пугать. Однако позвал тебя не для шуток. Непорядок вижу.

– Откуда ж ему быть, порядку-то? Только ведь строиться начали. Ты, княже, через час-другой глянь.

– Не о том я, боярин. Эвон твои сотские и десятские, голубчики, как один, в первый ряд вылезли. Небось и в битве так же станут? Положат татары первый ряд одним ударом – кто войском командовать станет? Мы с тобой? Да нас на две сотни лишь хватит, едва мечи зазвенят.

– Што ж делать с имя? – воевода виновато улыбнулся. – Пример хотят подать. Грешно осаживать.

– А войско обезглавить в начале сечи не грешно? Умный ты мужик, Тимофей Васильич, а чему потакаешь? Сейчас же призови начальников тысяч, задай им баню можайскую да прикажи настрого: один десятский стоит в первом ряду, другой в последнем. О смене сами договорятся. Сотским и вовсе неча впереди торчать, их место – в середине строя. Коли уж припечет аль ряды дрогнут – тогда начальник впереди стань. И чтоб у каждого наместник был из добрых кметов.

– Слушаю, княже.

– Скажи: таков приказ князя Боброка, а кто не послушает – лишай должности… Да сам-то поменьше вертись середь войска, сотских не подменяй. Ты ж воевода большого полка, помощник мой, под тобой ныне князья ходят. Видишь где неладно – начальника призови, с него истребуй. Плох – гони в шею, ставь крепкого человека, какой под руками. Ныне учить некогда, к битве строимся.

– Да уж и так…

– «И так»… Знаю твою добрую душу. Андрей Ольгердыч, останься, помоги боярину да государя встреть, он вот-вот будет из лагеря. Да скажите владимирскому воеводе Тимофею Волуевичу, чтоб подобрал тысячу покрепче и на самое левое крыло полка ее поставил.

– А ты куда, Дмитрий Михалыч?

– В передовой полк. Вижу, не так, как надо бы, поставил его Оболенский.

Солнце выгнало последний туман из низин, вдали, перед фронтом строящейся рати, проглянули маленькие опустевшие хутора Дубики и Хворостянки, слева от них, на фоне угрюмоватого Красного Холма, под развитыми сигнальными стягами в боевом порядке стоял передовой полк, белея рубашками ратников, поблескивая сталью вооружения. На полпути к нему Боброк съехался с великим князем, тот оживленно спросил:

– Что скажешь, Волынец?

– Люди в бой рвутся, государь.

– То и добро. Кабы не рвались, и затевать похода не стоило. Хуже смерти иго опостылело. А Мамай-то уж на Гусином Броде, в пяти верстах – только что был вестник от Семена Мелика. Говорят, всю степь заполонил на закат от Дона.

Князья и дружинники тревожно смотрели в степную даль. Где-то там растянулись тонкой линией русские заставы. Там шли стычки конных разъездов, гремели погони и пели стрелы, падали в некошеную траву татарские и русские головы, но переход московской рати на правый берег Дона еще оставался тайной для повелителя Золотой Орды. Димитрий Иванович и Боброк не были в том уверены до конца, но по быстроте продвижения передовых туменов Орды догадывались, что Мамай спешит, надеясь первым выйти к Дону и переправиться именно здесь, вблизи Непрядвы.

К передовому полку приблизились с фланга, которым командовал Федор Белозерский, он сам встретил государя, поехал рядом с Боброком, косясь на гнедого в яблоках жеребца. Еще недавно Боброк обихаживал Белозерского, уговаривая продать или обменять редкостного вороного с белой гривой и белым хвостом, теперь же и не глянет, будто под князем Федором ратайная кляча. Эко возгордился Волынец! Но где достал он этого огнеглазого черта, гнедого да в темных яблоках? Не идет – парит над землей, да еще и пляшет! За одну масть табуна не жалко, а когда к масти этакая стать и силища, коню цены нет. Везуч Волынец – и тут ведь переплюнул страстного конелюба Федора. Но, может, белогривый все еще люб ему? Федор ласково потрепал шею своего лихого скакуна, искоса заглядывая в лицо Боброка, тот сощурил в усмешке глаза и отвернулся. Нет, видно, о мене и думать нечего. Спросил с язвинкой:

– От хана, што ль, послы с подарками были? Конь-то под тобой, никак, степняцкий?

– Ага, ханский конь. Да не подарен – в бою взят, – невозмутимо подтвердил Боброк.

Любопытство Белозерского совсем разгорелось, а Боброк и слова не прибавил. Тогда Федор вспомнил своего белого северного кречета, такой охотничьей птицы уж точно нет больше на свете. «Посмотрим, –