выпуск. — Тапок, — повторял он. — Тапок, Тапок. Таппок. Смотрите, вот он. Таппок! Почему шеф не сказал, что он у нас в штате?

На последней странице, униженно зажатый между «Зверюшками-игрушками» и рецептом «Вафель всмятку», помещался неприметный, на полколонки (выделявшиеся каждые две недели для «Природы»), раздел «Луг и чаща», под которым значилось: корреспондент Уильям Таппок, сельский житель.

— Вы думаете, это он?

— Конечно! Премьер-министр помешан на природе.

— Говорят, он первоклассный стилист. «Топкое болото не дрогнет под опушенными лапками дерзкой полевки…» Как вам?

— Да, — сказал ответственный редактор. — Наверное, это и есть хороший стиль. По крайней мере я иначе это определить затрудняюсь. Теперь я вспомнил, кто он такой, хотя никогда его не видел. По-моему, он никогда не был в Лондоне. Материал посылает почтой. Пишет от руки.

— Мне поручено пригласить его в ресторан.

— Заказывайте сидр.

— Сельские жители его любят?

— Да, сидр и консервированный лосось — традиционные крестьянские лакомства.

— Отправлю ему телеграмму. Странно, что шеф решил послать в Эсмаилию именно его.

«Тленье и гниль, тщета перемен всюду взор мой смущают»,[3] — пропел, выглядывая из окна, дядя Теодор.

Эта громко и с воодушевлением исполненная строка неизменно помогала ему в борьбе с частыми приступами ипохондрии, хотя перемен в доступных его глазу местах не происходило никаких, а тленья и гнили было сколько угодно.

Гигантские деревья, окружавшие Таппок-магна-холл и затенявшие дороги и тропинки, которые вели к нему, росли по одному и группами, подчиняясь капризу какого-то давно забытого провинциального предшественника Рептона. Они жестоко страдали — кто от плюща, кто от последствий гроз, кто от многочисленных болезней, истребляющих растительный мир, и все без исключения — от старости. Одни держались на железных костылях и веревках, внутрь других был залит цемент, третьи даже сейчас, в июне, украшала лишь маленькая горсть листьев на макушке. Их жизненные соки истощились и текли медленно. После бурной ночи земля всегда бывала усеяна мертвыми ветками.

Озером правили загадочные течения. Иногда, как, например, сейчас, оно стягивалось в единую мутную лужу, обнажая хаос грязи и камыша, иногда вспухало, затопляя пять акров пастбища. Когда-то в сторожке жил человек, который знал, как работает водная система. В тростнике прятались ворота шлюзов и люки, снабженные кранами и затычками, и их местонахождение было известно ему одному. Этот человек умел управлять искусственным водопадом, он же заставлял дельфина на Южной террасе выплескивать из пасти высокую струю воды. Но он уже пятнадцать лет лежал в могиле, и тайна умерла вместе с ним.

Дом был большим, но не чрезмерно большим для семейства Таппоков, насчитывавших в данный момент восемь человек. В прямом родстве между собой состояли: Уильям, которому принадлежали дом и участок, его сестра Присцилла, утверждавшая, что ей принадлежат лошади, вдовая мать Уильяма, которой принадлежало содержимое дома (она же осуществляла расплывчатые права на цветник), и вдовая бабушка Уильяма, которой, по всеобщему мнению, принадлежали деньги. Сколько их у нее, не знал никто, ибо она, сколько Уильям себя помнил, была прикована к постели, но именно от нее поступали чеки, позволявшие держать в равновесии финансовый баланс семьи и оплачивать редкие, но опустошительные набеги дяди Теодора на Лондон. Дядя Теодор, старший из боковой ветви, был, вне всякого сомнения, самым лихим Таппоком. Самым степенным был дядя Родерик, занимавшийся домом и усадьбой, когда Уильям был ребенком, и продолжавший это занятие и теперь с небольшим, но устойчивым годовым дефицитом, ликвидировать который помогал бабушкин чек. Уильям приходился племянником тете Энн, старшей сестре отца. Ей принадлежал автомобиль — средство передвижения, оборудованное в соответствии с запросами хозяйки: его гудком можно было манипулировать с заднего сиденья, поэтому еженедельный проезд тети Энн через деревню в церковь отзывался в ушах ее жителей трубным гласом Второго Пришествия. Дядя Бернар посвятил себя науке, но широкого признания не получил, поскольку его исследования, глубина которых поражала, проводились в чрезвычайно узкой области — дядя Бернар интересовался только собственной родословной. Он проследил происхождение своего рода по трем различным линиям, восходящим к Этельреду Нерешительному, и лишь отсутствие средств мешало ему потребовать себе через суд потерявший хозяина титул барона де Таппа.

Каждый Таппок имел приблизительно сто фунтов в год на карманные расходы, поэтому им выгодно было жить вместе, в Таппок-магна, где жалованье слуг и содержание домочадцев включалось в ежегодный дефицит дядей Родериком. Самой богатой из домочадцев была няня Блогс, прикованная к постели последние тридцать лет. У нее были наличные, и она хранила их в красном фланелевом мешке под подушкой. Дядя Теодор не раз покушался на этот мешок, но няня Блогс была старушкой не промах, и, поскольку давнишняя неприязнь к дяде Теодору сочеталась у нее со сверхъестественной способностью угадывать самые невероятные двойные одинары на скачках, ее сокровища неуклонно росли. Библия и скаковые программки были ее единственным чтением. Она получала огромное удовольствие от того, что под большим секретом сообщала каждому члену семьи в отдельности, что он (или она) — ее наследник.

В других комнатах лежали: няня Прайс (она была на десять лет моложе няни Блогс и прикована к постели примерно столько же, сколько та; няня Прайс посылала свое жалованье миссионерам в Китай и не пользовалась в доме большим авторитетом), сестра Уотс (первая няня бабушки Таппок) и сестра Сэмпсон (ее вторая няня), мисс Скоуп (гувернантка тети Энн, старейший инвалид дома, она слегла раньше самой бабушки Таппок) и Бентинк (дворецкий). Джеймс (первый лакей) тоже проводил большую часть жизни в постели, но по теплым дням мог сидеть в кресле у окна. Няня Гренджер была пока на ногах, но, поскольку в ее обязанности входил уход за всеми, кто лежал, ей, по общему мнению, недолго оставалось гулять и резвиться. Десять слуг обихаживали домочадцев и друг друга, но лишь урывками, поскольку у них было мало свободного времени в промежутках между пятью мясными трапезами, которые по традиции предоставлялись им ежедневно. Стоит ли удивляться, что Таппоки никогда не приглашали к себе гостей и слыли в округе «бедными, как церковные крысы».

Модный беллетрист Джон Кортни Таппок приходился им дальним родственником, или, как сказал бы дядя Бернар, «представителем малой генеалогической ветви». Уильям никогда не встречался с ним — он вообще мало с кем встречался. Было бы преувеличением сказать, как это сделал ответственный редактор «Свиста», что он никогда не бывал в Лондоне, но его поездки туда были столь редкими, что каждая из них помнилась ему во всех леденящих душу подробностях.

«Тленье и гниль, тщета перемен всюду взор мой смущают», — пропел дядя Теодор. Он любил спеть эту строчку много раз подряд. Дядя Теодор ждал утренних газет. Уильям и дядя Родерик тоже. Газеты между одиннадцатью часами и полуднем приносил мясник, и если ими не удавалось завладеть немедленно, то они, зачастую покрытые красными пятнами, исчезали в комнатах страждущих и возвращались назад только к чаю, да и то безнадежно искалеченные, поскольку Бентинк и бабушка Таппок вырезали из них все, что их интересовало, а сестра Сэмпсон — купоны, которые теряла потом в простынях. В то утро газеты запаздывали, и это очень беспокоило Уильяма.

Он никогда не был в «Мегалополитан» и не знал никого из служащих «Свиста». «Луг и чащу» ему передала по наследству вдова их приходского священника, предыдущего автора рубрики. Уильям сперва с трудом, а теперь почти без всякого усилия стилизовал свои заметки под усопшего. Эта работа значила для