Такова была атмосфера поездки, и в ней светские барьеры, грозившие обществу расколом в Белласите, быстро рухнули. Уайтмейд был забыт, и Скотт-Кинг обнаружил, что вновь обрел друзей, сделался частью товарищеской неразберихи. Уже два дня провели они в дороге, ночуя в местах, весьма отдаленных от изначального маршрута; их поили вином и увеселяли в неподобающие часы; их сбивали столку встречи с духовыми оркестрами и разными депутациями; их пугало, когда приходилось бродить одним по безлюдным площадям — однажды их пути перекрестились с группой религиозных пилигримов, и несколько неистовых часов было потрачено на разбор и размен багажа; в другой раз их накормили двумя обедами, причем один от другого отделял всего час, а был случай, когда обеда не было вовсе. Однако сейчас они в конце концов находились там, где им и следовало находиться, — в Саймоне. Единственным отсутствующим был Беллориус.

Доктор Фе сымпровизировал:

— Мисс Бомбаум, господа, небольшое добавление к нашей программе. Сегодня мы едем отдать дань уважения Национальному мемориалу.

Группа послушно строем направилась к автобусу. В нем спали несколько филателистов, которых пришлось выпроводить вон. Вместе с людьми погрузили и с дюжину огромных венков из лавра.

— А это что такое?

— Это наша дань уважения.

На красных лентах, обвивавших листву, были оттиснуты названия стран, столь необычайно представленных.

Они выехали из города и оказались на земле пробковых дубов и миндаля. Через час их остановили, спереди и сзади автобуса появились бронированные машины сопровождения.

— Небольшой знак пиетета к нам, — пояснил доктор Фе.

— Это они партизан боятся, — шепнул доктор Антонич.

Пыль, поднятая бронемашинами, окутала автобус и скрыла из глаз весь ландшафт. Через два часа остановились. Здесь, на голом холмике, стоял Национальный мемориал. Подобно всем современным памятным объектам государственной архитектуры, этот не вызывал ни любви, ни интереса, если что и избавляло его от незаметности, так это его громадность — гигантская усеченная пирамида из камня. Отделение солдат занималось делом, сонливо стараясь стереть надпись, намалеванную красной краской поперек покрытой письменами грани: «Смерть Маршалу!»

Доктор Фе, не обращая внимания на занятие солдат, повел свою группу к самой дальней стороне, не запятнавшей себя никакими надписями — ни патриотическими, ни подрывными. Здесь, под палящим солнцем, возложили они свои венки, и Скотт-Кинг, будучи вызван, вышел вперед, представляя Великобританию. Поэт-журналист присел на корточки и щелкнул фотоаппаратом. Солдаты сопровождения приветственно закричали. Оттиравшие камень со своими щетками обогнули монумент, чтобы посмотреть на то, что происходит. Доктор Фе произнес несколько слов по-нейтралийски. Церемония завершилась. В соседнем городке их накормили легким обедом в помещении, походившем на столовую барачного типа: пустая комната, украшенная только большой фотографией Маршала, — еду (обильную, но далеко не шикарную) подавали на узкие столы на толстых глиняных тарелках. Скотт-Кинг выпил несколько стаканчиков тягучего багряного вина. Автобус, долго стоявший в ожидании на солнце, разогрелся так, что обжигал. После вина и жирного рагу клонило ко сну, и Скотт-Кинг безмятежно продремал все часы обратного пути, не ведая о густо переплетенных перешептываниях, которыми полнился вокруг него тропический воздух.

Перешептывания тем не менее были, а когда группа наконец-то возвратилась в Саймону, обрели полный голос.

Скотт-Кинга этот голос вывел из дремы у входа в гостиницу.

— Мы должны созвать собрание, — убеждал американский профессор, — и принять резолюцию.

— Нам нужна буча, — заявила мисс Бомбаум и добавила, озирая стаю филателистов, все еще самовольно занимавших нежилые помещения: — Не здесь. Наверху.

Было бы крайне утомительно пересказывать, что говорилось в спальне мисс Бомбаум, после того как оттуда выдворили двух нашедших в ней приют филателистов. Утомительно было сидеть там, думал Скотт- Кинг, когда на площади бьют фонтаны и легкий ветерок с моря колышет листья апельсиновых деревьев на городских стенах. Произносились речи, их повторяли, переводили и перевирали в переводе, слышались призывы к порядку и легкие вспышки чьей-либо раздражительности. Не все участники группы были в сборе: швейцарского профессора и китайца отыскать не удалось; перуанский и аргентинский студенты прийти отказались — однако в маленькой спаленке мисс Бомбаум, помимо нее самой, собрались шестеро ученых, и все, кроме Скотт-Кинга, были весьма чем-то возмущены.

Понемногу сквозь густую пелену многословия и табачного дыма пробилась причина оскорбления. Если коротко, дело было вот в чем: Общество Беллориуса стало жертвой обмана политиками. Знать о том ни у кого бы и нужды никогда не возникло, если бы не ненасытная любознательность мисс Бомбаум. Она поистине собачьим нюхом учуяла зловещую правду — и факт налицо: Национальный монумент оказался не чем иным, как фетишем гражданской междоусобицы. Он был возведен в ознаменование — массового убийства, казни, ликвидации (зовите как хотите) — того, что случилось на этом солнечном месте десять лет назад и жертвами чего стали пятьдесят выдающихся деятелей ныне правящей в Нейтралии партии, расстрелянных правившей тогда партией. Членов Общества Беллориуса обманом вовлекли в возложение венков к монументу и, что еще хуже, сфотографировали во время этой церемонии. Фото мисс Бомбаум, по ее уверениям, в тот же миг разлетелось по газетам всего мира. Более того, группа отобедала в здании местного комитета партии за теми самыми столами, за которыми головорезы этой партии имели обыкновение «оттягиваться» после своих оргий устрашения. Еще возмутительнее то, заявила мисс Бомбаум, что, как она только-только узнала из имеющейся в ее распоряжении книги, этот самый Беллориус никогда не имел вовсе никакого касательства к Нейтралии: он был византийским военачальником.

В этом пункте имел наглость высказать свое возражение Скотт-Кинг. Тут же по его адресу посыпались крепкие выражения: «Фашистская скотина! Реакционный каннибал! Буржуазный эскапист!»

Скотт-Кинг покинул собрание.

Доктор Фе встретил его в коридоре, взял под руку и молча повел вниз по лестнице к выходу, а потом на улицу, похожую на сводчатую галерею.

— Они недовольны, — изрек Фе. — Это трагедия первостепенной значимости.

— Знаете, вам не следовало бы этого делать, — сказал Скотт-Кинг.

— Мне не следовало бы этого делать? Мой дорогой профессор, я рыдал, когда такое впервые предложили. Я задержал в дороге нашу поездку на два дня именно для того, чтобы избежать этого. Но разве они слушают? Я заявил министру народного просвещения: «Ваше превосходительство, это мероприятие международное, царство чистой учености. Эти великие личности прибыли в Нейтралию вовсе не по политическим мотивам». А он грубо ответил: «Они едят и пьют за наш счет. Следовало бы проявить уважение к нашему строю. Делегаты Конгресса физического воспитания все, как один, приветствовали Маршала на спортивном стадионе. Филателистам роздали значки с эмблемой партии, и многие носят их. Профессора тоже должны помочь Новой Нейтралии». Что я мог сказать? Министр — личность, далекая от тонкостей, из самых низов вышел. Именно он, у меня в том нет сомнения, вынудил Министерство отдыха и культуры задержать отправку статуи. Профессор, вы не понимаете политики. Буду откровенен с вами: все это было заговором.

— Вот и мисс Бомбаум говорит то же.

— Заговором против меня. Уже давным-давно они замышляют мое падение. Я не принадлежу к партии. Вы считаете, раз я ношу значок, раз приветственно салютую, значит, стою за Новую Нейтралию. Профессор, у меня шестеро детей, две дочери уже заневестились. Что остается делать, как не радеть о благополучии? А теперь, думаю, мне конец.

— Все и впрямь настолько плохо?

— Выразить не могу, насколько плохо! Профессор, вы должны вернуться в ту комнату и убедить их сохранять спокойствие. Вы англичанин. Ваше влияние велико. Я заметил во время поездки, с каким уважением все относятся к вам.

— Они назвали меня фашистской скотиной.

— Да, — запросто кивнул доктор Фе, — я слышал это через замочную скважину. Они были очень раздосадованы.