— О, сегодня вы пели замечательно.

— Конечно, мы далеко не первоклассная труппа.

— Нет, нет, успех был полнейший.

Они постояли молча. В группе офицеров, окруживших дам, раздался взрыв смеха. Там, по-видимому, все чувствовали себя свободно.

— Еще кофе?

— Нет, спасибо.

Молчание.

— Новости за последнее время, кажется, стали лучше, — сказал наконец тенор.

— Да?

— О, намного лучше.

— У нас времени на чтение газет почти не остается.

— Да, представляю себе. Я завидую вам. В газетах сплошная ложь, — уныло проговорил тенор. — Нельзя верить ни одному слову. Но новости хорошие. В самом деле — отличные новости. Они поднимают настроение, — продолжал он, всплывая на поверхность из глубин уныния. — Каждое утро сообщают что- нибудь ободряющее. Как раз то, в чем мы нуждаемся в такое время.

Вскоре прием закончился, и гости укатили в ночную тьму.

— Довольно интересная личность этот дядечка, с которым ты разговаривал, — сказал Эпторп.

— Да.

— Настоящий артист. По-моему, он пел когда-то в опере.

— Возможно.

— В «Гранд-опера».

Через десять минут Гай был в постели. Еще в детстве его приучили к ежевечернему самоанализу своей совести и искренним раскаяниям. С тех пор, как он поступил на военную службу, эта религиозная процедура переплеталась с преподанными в течение дня уроками. Он печально провалился в изложении приема составления винтовок в козлы: «…четные номера средней шеренги наклоняют ствол своей винтовки вперед и берут ее под правую руку магазинной коробкой вверх, ухватываясь одновременно за верхнюю антабку…» Он не совсем был уверен сейчас, что знает, у кого больше ребер — у кошки или у кролика. Ему хотелось бы, чтобы это он, а не Эпторп призвал к порядку дерзких капралов в зале для физических занятий. Он грубо поправил этого благопристойного меланхоличного старика, когда тот сказал «медные головы» вместо «медные каблуки». Соответствовало ли это тому истинно «алебардийскому радушию», которого от него ожидали? Много было оснований и для раскаяния, и для исправления.

К двенадцати часам в субботу казарменный городок буквально опустел, все уехали или ушли куда-нибудь. Гай, как обычно, остался. В том, что Гай никуда не выезжал, играли свою роль и горькие воспоминания, которых у него было больше, чем у других, и его скромное финансовое положение, и его парадная форма, и его равнодушие к спорту, и любые иные определявшиеся возрастом качества, которые в совокупности отличали его от более молодых офицеров. Однако главную роль в решении Гая оставаться в казарме сыграло элементарное желание отдохнуть и уединиться. Эпторп уехал играть в гольф с одним из кадровых офицеров: Гай довольствовался в день отдыха тем, что был свободным, носил весь день одну и ту же одежду, выкуривал сигару после завтрака, ходил в город, чтобы купить свои любимые еженедельные газеты — «Спектейтор», «Нью-стейтсмен» и «Тэблет», — и неторопливо читал их, сидя перед камином в своей комнате. За этим занятием и застал его возвратившийся поздно вечером Эпторп. На нем были фланелевые брюки и твидовый пиджак, отделанный кожей. Глаза Эпторпа потускнели, поглупели и посоловели. Эпторп был под мухой.

— Привет! Ты обедал?

— Нет. И не намеревался. Не обедать очень полезно для здоровья.

— Никогда не обедать, Эпторп?

— Ну что ты, старина, я же не это имел в виду. Конечно же, не никогда. Иногда. Желудку надо изредка предоставлять отдых. Иногда необходимо быть самому себе доктором. Первое правило здоровья — держи ноги сухими; второе — давай отдых желудку. А третье ты знаешь?

— Нет.

— Я тоже не знаю. Но ничего. Придерживайся этих двух правил и будешь здоровым. Знаешь, Краучбек, ты, по-моему, выглядишь неважно. Я начинаю беспокоиться за тебя. Ты знаешь Сандерса?

— Да.

— Я играл с ним в гольф.

— Ну и как, игра удалась?

— Это было ужасно! Сильный ветер и отвратительная видимость. Взяли восемь лунок и на этом закончили. У Сандерса есть брат в Касанге. Ты, наверное, думаешь, что это рядом с Макарикари.

— А разве нет?

— Около тысячи двухсот миль, вот тебе и рядом. Знаешь, старина, для человека, который странствовал столько, сколько странствовал ты, твои знания не больно-то велики. Тысяча двести проклятых миль зарослей, а ты говоришь — рядом! — Эпторп присел и с грустью посмотрел на Гая. — Но дело, собственно, не в этом, — продолжал он. — Что тут волноваться? Зачем ехать в Макарикари? Почему не остановиться в Касанге?

— В самом деле, почему?

— Потому, что Касанга — это отвратительнейшая дыра. Вот почему. Однако если тебе нравится это место, ради бога, живи там. Только уж, пожалуйста, не зови меня туда, вот и все, старина. Конечно, там брат Сандерса, это верно. Если этот брат такой же, как Сандерс, то он совсем не умеет играть в гольф, но я нисколько не сомневаюсь, что ты будешь весьма доволен его компанией в Касанге. Это совершеннейшая дыра. Не могу понять, что тебе нравится там.

— Почему бы тебе не лечь спать?

— Один, — ответил Эпторп, — вот почему. Всегда одно и то же, где бы ты ни был: в Макарикари, в Касанге… Везде. Тебе весело, когда ты пьешь с друзьям в клубе, ты чувствуешь себя прекрасно, а потом, когда все это кончается, ты ложишься спать снова один. Мне нужна женщина, вот что.

— Ты же знаешь, в нашем городке женщин нет.

— Для компании, понимаешь? Вез другого-то я вполне могу обойтись. Не подумай, что у меня что-нибудь не получалось в свое время. Надеюсь, что и впредь получится. Но я могу делать, а могу и не делать это. Я выше секса. Там, где нет женщин, хочешь не хочешь, а приходится быть выше секса, иначе он тебе покоя не даст. Но без компании я обойтись не могу.

— А я могу.

— Ты хочешь сказать, что мне пора уйти? Ну что ж, старина, я не такой толстокожий, как ты, может быть, думаешь. Я понимаю, когда мое присутствие нежелательно. Извини, что я навязывался тебе так долго. Приношу свои глубочайшие извинения.

— Отлично. Завтра увидимся.

Но Эпторп не уходил. Он сидел, уныло вытаращив глаза, как будто следил за шариком в рулетке, который скользил по номерам все медленнее и медленнее. О чем он заговорит еще? О женщинах? Об Африке? О здоровье? О гольфе? Эпторп заговорил о ботинках.

— Сегодня я был в ботинках на каучуке, о чем весьма сожалею, — сказал он печально. — Испортили мне всю игру. Никакого захвата.

— Не лучше ли тебе все-таки лечь спать?

Прошло не менее получаса, прежде чем Эпторп наконец поднялся со стула. Однако поднявшись, он тут же снова тяжело опустился вниз и сел, теперь уже на пол, по-видимому, совершенно не замечая перемены в своем положении и продолжая изрекать бессмыслицу. Наконец сознание его неожиданно прояснилось, и он сказал:

— Послушай, старина, я чрезвычайно доволен нашим разговором. Надеюсь, как-нибудь на днях мы продолжим его, а сейчас меня клонит ко сну. Если не возражаешь, я буду спать, ладно?

Эпторп завалился на бок и умолк. Гай лег в кровать, выключил свет и вскоре тоже заснул, убаюканный шумным ритмичным дыханием Эпторпа. Ночью Гая разбудили громкие охи, проклятья и грохот