В то воскресное утро мистер Пинфолд не пошел к обедне. До полудня он пролежал в постели, потом спустился, прихромал к окну в гостиной и устремил взгляд в голый, ледяной парк, думая о приветливых тропиках. Потом он сказал: – Боже мой, Сундук идет.
– Спрячься.
– В библиотеке нетоплено.
– Я скажу, что тебе нездоровится.
– Не надо. Он мне нравится. Тем более, если ты скажешь, что я нездоров, он еще настроит на меня свой чертов Ящик.
Во время этого недолгого визита мистер Пинфолд был старательно приветлив.
– Вы скверно выглядете, Гилберт, – сказал Сундук.
– Да ничего страшного. Приступ ревматизма. Послезавтра утром отплываю на Цейлон.
– Что так срочно?
– Погода. Надо менять обстановку. Он опустился в кресло, а когда Сундук собрался уходить, с трудом выбрался из него.
– Не надо, не провожайте, – сказал Сундук. Миссис Пинфолд ушла с ним отвязывать собаку и, вернувшись, застала мистера Пинфолда в гневе.
– Я знаю, о чем вы там говорили.
– Правда? Он рассказывал про спор Фодлов с приходским советом насчет их права на проход.
– Ты дала ему мой волос для Ящика.
– Не глупи, Гилберт.
– Когда он приглядывался ко мне, я понял, что он измеряет мои Жизненные волны.
Миссис Пинфолд остановила на нем грустные глаза. – Ты действительно нездоров, милый.
«Калибан» был не настолько большой пароход, чтобы к нему подавался специальный поезд – на регулярных рейсах из Лондона бронировались специальные вагоны. Сюда, за день до отплытия, миссис Пинфолд доставила своего мужа. Нужно было забрать в бюро билеты, но в Лондоне им овладела такая апатия, что в отеле он сразу лег в постель, распорядившись, чтобы билеты принес курьер. Очень скоро явился вежливый молодой человек. При нем была папка с документами: проездные билеты на поезд, пароход и обратные самолетом, багажные квитанции, посадочные карты, копии брони и прочее. Мистер Пинфолд с трудом понимал, что ему говорили. Он запутался собственной чековой книжке. Молодой человек смотрел на него с любопытством сверх обычного. Возможно он был его читателем. Но скорее всего его поразила необычность картины: стеная и бормоча, мистер Пинфолд возлежал, подоткнутый подушками, багрянолицый, с открытой бутылкой шампанского под боком. Мистер Пинфолд предложил ему бокал. Тот отказался. Когда он ушел, мистер Пинфолд сказал: – Мне совсем не приглянулся этот молодой человек.
– Да нет, он славный, – сказала миссис Пинфолд.
– Не внушает доверия, – сказал мистер Пинфолд. – Он глядел на меня так, словно измерял мои жизненные волны.
И он снова задремал. Миссис Пинфолд в одиночестве съела ленч внизу и вернулась к мужу, встретившему ее словами: – Надо ехать попрощаться с мамой. Закажи машину.
– Милый, тебе ведь нездоровится.
– Я
– Я позвоню и все объясню. Или, хочешь, я одна съезжу?
– Нет, я поеду. Пусть нездоровится, но я поеду. Скажи швейцару вызвать машину через полчаса.
Вдовая матушка мистера Пинфолда жила в прелестном домике в Кью. В свои восемьдесят два года она сохранила остроту зрения и слуха, но с недавних пор туговато соображала. В детстве мистер Пинфолд любил ее безудержно. Теперь осталась только надежная pietas [6]. Он уже не испытывал радости от ее общества и не стремился видеться. Его отец оставил ее в довольно трудном положении. Мистер Пинфолд пополнил ее доходы выплатами по соглашению, так что теперь она была неплохо устроена, с единственной старухой-горничной для надзора над ней, в окружении сохранившихся от старого дома вещей. Младшая миссис Пинфолд, обожавшая поговорить о детях, больше устраивала его мать, но, исполненный чувства долга, мистер Пинфолд несколько раз в году навещал ее, а перед сколько- нибудь долгим отъездом приходил всенепременно.
Похоронный лимузин отвез их в Кью. Мистер Пинфолд сидел закутанный в пледы. Опираясь на две трости, терновую и из ротанга, он прохромал в воротца и ступил на садовую дорожку. Час спустя он появился снова и, стеная, забрался на заднее сидение автомобиля. Визит нельзя было назвать удачным.
– Неудачно сходили, да? – сказал мистер Пинфолд.
– Нужно было остаться на чай.
– Она знает, что я не пью чай.
– Но я-то пью, и миссис Йеркум все приготовила. Я видела на тележке пирожные, сандвичи, оладьи.
– Беда в том, что моей матери нож острый, когда люди моложе ее хворают сильнее – за исключением, детей, конечно.
– Ты безобразно придирался к детям.
– Знаю. Проклятье. Проклятье. Я напишу ей с парохода. Дам телеграмму. Почему всем так просто быть внимательным, а я не умею?
