для него они, вероятно, были заодно с бессмысленным набором ножей и вилок и преизбытком несъедобной еды; неотъемлемая часть того винегрета, каким является западный образ жизни – инородный ему и достаточно противный.

Мистер Пинфолд флегматично ел. Молодые люди свежими утренними голосами возобновили обличительства, повторяя вчерашние подтасованные обвинения. Вперемешку с ними звучали призывы. – Выходи поговорить, Гилберт. Ты боишься, Пайнфельд. Нужно поговорить, Пайнфельд. Ты прячешься, да? Ты боишься выйти и поговорить.

Заговорила Маргарет. – Ах, Пинфолд, что они с вами делают. Где вы? Дайте найти вас. Приходите ко мне. Я спрячу вас. Вы не нашли наши подарки и теперь они вас снова травят. Позвольте мне позаботиться о вас, Гилберт. Это я, Мими. Вы не доверяете мне?

Мистер Пинфолд склонился над яичницей. Заказывая ее, он не подумал, что яйца будут несвежими. Теперь он кивком подозвал стюарда и распорядился убрать.

– Объявляешь голодовку, Гилберт? Испугался, да? Кусок в горло не лезет? Бедный Гилберт так сдрейфил, что не может есть. – Они стали учить его, где встретиться. – Палуба Д. Свернешь направо, понял? Там шкафчики. У следующей перегородки. Мы тебя ждем. Приходи, будем кончать с этим. Когда-то надо встретиться. Ты в наших руках, Гилберт. Ты в наших руках. Деваться тебе некуда. Лучше давай кончать.

У мистера Пинфолда лопнуло терпение. Эту чушь надо прекратить. Тревожа смутные воспоминания о работе связистов, он потянул к себе лампу и отчеканил: – Пинфолд хулиганам. Встреча в главном холле в 9.30. Связь кончаю.

Двигать этот светильник не полагалось. Когда он потянул его на себя, свет погас. Из патрона выпала лампа, и голоса как отрезало. В эту минуту к столу подошел Главер. – Приветствую. Что, свет испортился?

– Я хотел переставить.

– Надеюсь, вы лучше спали эту ночь.

– Как сурок.

– Вас больше не беспокоили, надеюсь? Мистер Пинфолд задумался, надо ли посвящать Главера в свои секреты, и категорически решил: не стоит.

– Нет, нет, – сказал он и заказал холодной ветчины.

Кают-кампания заполнилась. Мистер Пинфолд со всеми перездоровался. Он отправился на палубу, держался настороже, надеясь обнаружить преследователей, рассчитывая, что Маргарет каким-то образом объявится ему. Но хулиганов нигде не было. Прошли с полдюжины цветущих дев, кто в брюках и в пальто с капюшоном, кто в твидовых юбках и свитерах; и какая-нибудь могла быть Маргарет, но знака ему не последовало. В половине десятого он сел в кресло в углу холла и стал ждать. Терновой трости при нем не было; а ведь вполне возможная вещь, что науськавшиеся юнцы могут прибегнуть к насилию прямо здесь, среди бела дня.

Он стал репетировать предстоящий разговор. Он судья. Он вызвал этих людей пред свои очи. Единственно правильной, подумал он, будет атмосфера полковой канцелярии. Он командир части, разбирающий виновных в дебоше. Его карательные возможности ограничены. Он строго выговорит им, пригрозит гражданским наказанием.

Он напомнит им, что на «Калибане», как и на суше, для них писаны британские законы; что диффамация и физическое насилие суть тяжкие преступления, способные испортить их будущее. Он спустит на них все законы. Он холодно растолкует им, что ему абсолютно безразлично их доброе или плохое мнение о нем; что их дружеское или враждебное отношение оскорбительны для него в одинаковой степени. Он также выслушает, что им будет сказать в свое оправдание. Хороший командир знает, сколько бед могут натворить люди, если они будут растравлять мнимую обиду. Эти нарушители очевидным образом страдали от множества заблуждений на его счет. Так пусть они облегчат себе душу, пусть узнают правду и замолкнут на все оставшееся время пути. Больше того, если эти заблуждения питались слухами, ходившими в окружении мистера Пинфолда, а так оно, видимо, и было, то он должен напрямую выведать их и обезвредить.

Гостиная оставалась в его полном распоряжении. Остальные пассажиры сидели рядком на палубе в креслах, укутав ноги пледами. Тишину нарушал лишь немолкнущий рокот судовых машин. Часы над оркестровой эстрадой показывали без четверти десять. Мистер Пинфолд решил дать им времени до десяти; потом он пойдет в радиорубку и известит жену о своем выздоровлении. Идти на поводу у этих безобразников ниже его достоинства.

А в тех, похоже, заговорила собственная гордость. За гулом он скоро расслышал их разговор о себе. Голоса шли из-за обшивки в районе его головы. Они, оказывается, во всю действуют, эти сохранившиеся с войны радиоточки. В его каюте, в кают-компании, а теперь вот и здесь. Нужно самым тщательным образом проверить всю проводку на корабле, подумал мистер Пинфолд; так ведь недолго и до беды.

– Мы потолкуем с Пайнфельдом, когда нам это будет удобно, и ни минутой раньше.

– А кто будет толковать?

– Я, конечно.

– Ты знаешь, что ему сказать?

– Конечно.

– А зачем мне тогда идти, а?

– Ты можешь понадобиться как свидетель.

– Хорошо, тогда пошли. Пойдем сейчас же.

– Когда это будет удобно мне, Фоскер, не раньше.

– Чего ты ждешь?

– Чтобы он побольше струхнул. Помнишь, как мы в школе тянули с обломом, чтобы потом вложить от души? Пусть Пайнфельд ждет, когда мы ему обломим.

– Он напуган до смерти.