скалы.

— Сейчас подтянем! — крикнул Иван Иванович. — Когда на карниз станешь, дерни веревку три раза.

Я почувствовал, как веревка начала меня подтягивать вверх.

— Ты глаза-то открой, а вниз не смотри, — услышал я рядом встревоженный голос Ольги.

Я открыл глаза и нащупал ногами широкий выступ, кое-как ухватился руками за торчащий камень и встал на карниз. Веревка ослабла. Через несколько секунд я осмелел и, оторвав от камня правую руку, дернул веревку три раза. Она снова натянулась, и я опять стоял крепко…

Успокоившись, я увидел прямо перед носом кайру. Она сидела на крошечном уступчике, и покручивая туда-сюда головкой, посматривала на меня. И то, что у меня под ногами обрыв, просто вылетело из головы: очень уж по-домашнему выглядела эта похожая не то на утку, не то на маленького пингвинчика птичка. Я немного полюбовался ею, а потом махнул рукой и сказал:

— А ну, кыш!

Кайра негромко каркнула и взлетела, а на том месте, где она сидела, прямо на голом камне осталось лежать крупное пятнистое яйцо. Я долго смотрел на него и почему-то не взял. Наверно, мне стало жалко эту доверчивую забавную птицу — вот прилетит она, эта первая знакомая моя кайра, и не найдет своего будущего птенца. Совсем рядом я увидел Ольгу.

— Чего не берешь? — спросила она.

— Примета такая есть, — молниеносно придумал я, — первое яйцо не брать, а то удачи не будет. Это как грибы собираешь, первый никогда не берешь.

— Ну-у? — удивилась Ольга. — А я и не знала. Смотри, у меня уже сколько.

Я заглянул в ее корзину и увидел, что она почти на четверть полна красивыми аккуратными яйцами.

— Нашел! — вдруг закричал Витька. — Еще нашел! И еще!

Тут и я нашел второе яйцо и, уже не раздумывая, положил его в корзину. За ним третье, пятое, десятое… Мы уже не переговаривались, а молча и довольно бойко ползали по скале, то опускаясь ниже, то опять поднимаясь. И вскоре я увидел, как тихонько поползла вверх Ольгина корзина, а потом и Витька дернул за веревку и закричал:

— Эй, наверху, вира помалу!

И его корзинка, слегка раскачиваясь, тоже начала подниматься. Я чуть не лопнул от зависти, но вот и моя корзина ушла наверх с самым ценным тогда для меня грузом — первый в жизни мой промысел.

Так мы работали часа два, и уже чувствовалась усталость, саднили поцарапанные о камни руки, веревка натерла спину, но уходить не хотелось: работа была интересной, рискованной, требовала ловкости и упрямства и, конечно, сноровки. Ну, ловкость и упрямство у меня, кажется, есть, а сноровка еще придет. «Эх, — думал я, — увидела бы меня сейчас Ира. И мама. Нет, впрочем, маме не стоит этого видеть, а вот отец… отцу не мешало бы поглядеть…» Дальше я додумать не успел: сверху раздалось громко и встревоженно:

— Бо-о-оря! Ты где?!

— Что случилось? — закричала Ольга.

И тот же голос ответил ей уже отчаянно:

— Борька, кажись, сорвался!

Я ахнул, представив себе, как катится вниз, ударяясь о карнизы, маленький Боря, как с глухим стуком падает он на острые камни, как в голос рыдает его мать и плачут сестренки… Оля стояла рядом со мной и что-то причитала. У меня опять закружилась голова, и я намертво вцепился в веревку…

На вершине скалы показалось бородатое лицо Прилучного.

— Смотрите все! — крикнул он. — Не видать ли где? Может, зацепился.

— Бо-ря! Борис! — стали звать мы.

И тут из-за выступа скалы, рядом с которым были мы с Олей, раздался спокойный Борькин голос:

— Ч-чего к-кричите? Тут он я.

— Почему веревка болтается? — свирепо рявкнул Прилучный.

— А я ее б-бросил, — невозмутимо ответил Боря. — Мешает.

— Ах, мешает! Все наверх! Немедля!

— Ну, Борька, получишь! — закричал кто-то, и я сразу почувствовал, как меня с силой потянули наверх.

Еле успевая перебирать ногами и отталкиваться руками от скалы, чтоб не расквасить морду, я кое-как выбрался на вершину. Здесь уже были все «добытчики». Они молча окружили Борю, а над ним грозно нависал разъяренный Прилучный, и стояла рядом белая как мел Людмила Сергеевна.

— Мешает, значит?! — бушевал Прилучный. — А ежели брякнулся бы?

— Т-так не б-брякнулся в-ведь, — возразил Боря.

Иван Иванович даже задохнулся от гнева — я и не представлял себе, что этот добродушный «промышленник» может быть таким. Он хотел еще что-то добавить, но вдруг резко повернулся, растолкал толпу ребят и, не сказав больше ни слова, ушел.

— Марш в столовую! — тихо сказала Людмила Сергеевна. — Картошку чистить. И на скалы больше не пойдешь.

— Я в-ведь шесть корзин соб-брал, — заныл Боря.

— Марш! — неумолимо повторила Людмила Сергеевна.

И Боря уныло поплелся в палатку-столовую, где двое ребят чистили картошку к обеду. Он отошел на несколько шагов, и его догнал Васька Баландин. Он дал Борьке такой увесистый подзатыльник, что тот чуть не упал. Баланда, ворча, вернулся обратно. И Людмила Сергеевна промолчала. Меня она, правда, тоже на скалу больше не пустила в этот день: оставила наверху укладывать яйца. Было обидно, но, с другой стороны, я понимал и ее — пока иначе нельзя.

Промысел продолжался. Одни лазили по скалам, другие — страховали их наверху, третьи укладывали яйца в длинные ящики и перекладывали их стружкой, а потом относили ящики в сарай к Прилучному, четвертые занимались разной хозяйственной и подсобной работой — заготавливали плавник на топливо, носили воду из ручьев и озерец, помогали на кухне. Ваня Прилучный с двумя-тремя ребятами частенько ходил на охоту или на рыбалку. Если охотились удачно, тогда на столе появлялась либо уха, либо жареная рыба, а то и того лучше — жирная гусятина или утятина. Но когда этого не было, кормежка и так была вполне приличной — не то что в Архангельске, даже и сравнить нельзя. Много продуктов еще с довоенной поры оставалось на факториях в Малых Кармакулах, Белушьей губе, становище Полярном. Их было решено оставить для промысловиков, добывающих песца и рыбу, а также как аварийный запас для команд пострадавших в Баренцевом море судов. Часть продуктов по распоряжению Папанина и Вылки была передана экспедиции — кое-какая крупа, сахар, консервы, мука и другое. Были у экспедиции и свои запасы, да, между прочим, яичница из крупных кайриных яиц была очень вкусной и питательной. За вкусом, впрочем, особенно и не гнались — поработай-ка восемь, а то и десять часов на свежем ветерке, «поупражняйся»-ка в скалолазании да повоюй с ветерком — и корка черствого хлеба, обмакнутая в кипяток, покажется не хуже любого деликатеса.

Словом, за короткое время ребята немного отъелись, окрепли, стали спокойнее и уверенней.

Однажды к вечеру в лагере появился Илья Константинович Вылко. Он по-хозяйски осмотрел становище, одобрительно покачивая головой и поглаживая густые и черные усы, поговорил с Людмилой Сергеевной и Прилучным. Потом все они подсели к отдыхавшим на солнышке ребятам.

— Ну как, братики, — спросил он, — небось с непривычки тяжеленько?

Ребята захорохорились: «Ничего», «Что мы, маленькие», «Пустяковая работенка», «Подумаешь — яички собирать…»

— Хорошо, хорошо, — говорил Вылко, — молодцы, молодцы, — и узкие глаза его ласково