(На полях красным карандашом: «Обеспечить в отряде наличие переводчика, знающего голландский и французский языки». Ниже добавлено: «…а так же русский ввиду наличия среди арденнских партизан значительного числа русских беглецов из шахт и лагерей военнопленных».)
Далее было «Приложение IV» – извлечение из «Памятки об использовании войск против партизан»:
«…8а) Партизан, захваченных в бою, надлежит допросить, а затем расстрелять или повесить; б) к повешенным следует прикреплять табличку с надписью на местном языке: «Этот партизан не сдался».
Штольберг внимательно прочел «Приложения». Потом снова перечитал бумагу о своем назначении. В конце ее было добавлено, что о дне выступления будет извещено особо и что временное откомандование капитана Штольберга будет согласовано с его начальством.
Последняя фраза лишала Штольберга всякой возможности отговориться от ужасного задания. Что делать? Сказаться больным? Да, это единственный выход. Но как? Надо подумать. Надо посоветоваться с дивизионным врачом Миллером, он все поймет, он поможет.
Так. Теперь второй пакет. Штольберг нетерпеливо вскрыл его. Час от часу не легче! Это был вызов к имперскому военному следователю. К десяти часам утра. Штольберг посмотрел на часы: половина десятого. Он натянул сапоги, сунул голову под кран и пустил холодную воду. Вытираясь, он подумал, что этот вызов – следствие вчерашней пьяной трепотни в казино. Что-то, помнится, он разливался о «наркозе власти», о том, что «вкус власти сладок», многозначительно восклицал: «Пусть только кончится война!…» Ай-ай-ай, как плохо, а главное, как глупо… Перед кем он гарцевал! Перед старым доносчиком, а теперь, видно, абверовцем Цшоке! Правда, Цшоке тоже был пьян и тоже щеголял вольнодумством. На что Штольберг (даже сейчас, вспоминая это, несмотря на ужас своего положения, он улыбнулся) ответствовал: «На словах ты либеральничаешь, а на деле сукин сын. Знаешь, Вилли, на кого ты похож? На того обывателя, который тайно посещает бардак, а уверяет, что в это время был в церкви».
Но тут безжалостная память подбросила Штольбергу еще один его вчерашний ляп, да такой, что его сейчас бросило в дрожь: «Мы преступили заповедь «не сотвори себе кумира». Мы заглушили в себе дух критицизма. Мы героизировали этого человека. Он занимает слишком большое место в нашей частной жизни…» После операции «Валькирия», как называли заговорщики июльское покушение на Гитлера, даже тень намека на критическое отношение к нему каралась смертью, притом мучительной. «Оперативно сработал Цшоке, – продолжал Штольберг ворочать в голове вчерашний вечер. – Да еще этот тост: «ваше стукачество»…» Штольберг был уверен, что донес на него именно Цшоке, а не Биттнер. «Но в таком случае, – мучительно думал он, – почему Цшоке берет меня своим заместителем в карательный отряд? Может быть, это способ испытать меня, устроить мне проверку на политическую благонадежность? А раз так, любое уклонение от этого задания, даже болезнь, приведет в лапы гестапо».
Чувствуя, что у него в голове от всего полная заверть, Штольберг вышел из дому и побрел к военному следователю, мысленно понося себя последними словами: «Вот что значит выпивать со всякой дрянью! Ну уж тут, в разговоре со следователем, я буду осторожен. Ни одного лишнего слова. Никаких вольностей…»
– Садитесь, пожалуйста, капитан Штольберг, – сказал Биттнер, любезно пожимая ему руку.
– Так это вы следователь? – изумился Штольберг.
– Разумеется, – сказал Биттнер. – Разве это что-нибудь меняет?
«Ну и влип же я! – подумал Штольберг. – Оказывается, я трепался прямо в пасти у гестапо…»
– А знаете, вы мне что-то знакомы, – сказал он развязно, чтобы протянуть время.
– Возможно, – учтиво согласился Биттнер, – что вы меня встречали, когда я служил в учебной роте переводчиков при ОКВ [5].
«Вот откуда у него этот назидательный тон, который так не вяжется с его физиономией жуира», – подумал Штольберг. И при этом снова, как вчера, его поразила тяжелая пристальность взгляда Биттнера. Она не вязалась с томной улыбочкой, все еще не покидавшей его губ. В этом сочетании было что-то недоброе, как в желтом цвете неба перед грозой.
– Значит, вы из переводчиков махнули в эсэсовцы? – сказал Штольберг.
Он силился придать разговору стиль легкой приятельской болтовни.
– Видите ли, я до войны работал как специалист по психологии торговли в крупной фирме Титца. А ведь следователь обязан быть опытным психологом, не правда ли?
Снова этот взгляд…
Штольберг по нетерпеливости своей натуры решил идти ва-банк.
– Слушайте, Биттнер, – сказал он, – мы все были вчера изрядно выпивши.
Биттнер перебил его.
– Неужели вы думаете, – сказал он меланхолично, – что я побеспокоил вас по поводу безобидной болтовни за стаканом вина?
Казалось, он тоже включился в этот тон дружеской солдатской беседы у костра.
– В таком случае… – обрадованно и удивленно сказал Штольберг.
Длинной рукой Биттнер доверительно коснулся колена Штольберга.
– Вы заподозрены в действиях, которые носят угрожающий государству характер.
Штольберг оторопел, потом рассмеялся – до того это было неожиданно.
Биттнер сел за стол. Не то чтобы он сразу переменился, нет, по-прежнему на лице его покоилось выражение мягкой грусти. Но уже не было солдатской беседы у костра, над которым висит котелок со вкусной дымящейся тюрей, откуда они по-братски черпают ложками. Теперь между ними залегали ледяные пространства письменного стола, папки, досье, высокий узкий стакан, ощетинившийся остро отточенными карандашами.
Но Штольберг словно и не замечал этой перемены. Он по-прежнему балагурил:
