– Это предусмотрено, – сказал он холодно. – Чтобы смертники перед казнью молчали, им заливают рот гипсом.

Штольберг напрягся, чтобы сдержать дрожь.

– И вы при этом присутствовали? – спросил он. – Но, по-видимому, не в качестве приговоренного, судя по тому, что ваша голова, если мне не изменяет зрение, у вас на плечах.

Штольберг говорил длинными витиеватыми фразами, чтобы дать себе время опомниться. Он не хотел, чтобы Биттнер увидел, что в него прокрался страх.

– Я там не был, – сухо сказал Биттнер, – мне рассказали.

«Врет, был, – подумал Штольцберг. – Он маленький, подленький человечек. И откуда Германия выгребла их в таком количестве? Самое ужасное в том, что всегда находится именно столько палачей, сколько им нужно. А Гете один, Эйнштейн один…»

– Вот вы упомянули, капитан, – сказал Биттнер, взяв протокол из рук Штольберга и аккуратно укладывая его в папку. – Вот вы упомянули, что ящики обвязывали веревками.

– Я этого не говорил!

Он подумал: «Ловит»… И весь напрягся внутренне, готовясь к отпору.

– Разве не говорили? – сказал Биттнер, нисколько не смутившись. – Так все-таки обвязывали?

– Не знаю. Это ведь не на мне лежало. Мое дело транспорт. А упаковка – это дело отправителя.

– Так, так…

Биттнер забарабанил пальцами по столу.

Уже не было ни лирики, ни солдатского братства. А были охотник и дичь. Ну, пока она еще не поймана. Она ускользает. Внезапно Биттнер спросил:

– Вы были членом НСДАП? [7]

– Да.

– И даже штурмовиком?

– Да.

– Но потом сделали шаг влево и вышли из партии?

– Не совсем так.

– То есть?

«Чем короче я говорю, тем лучше», – подумал Штольберг и сказал:

– Меня исключили.

Биттнер оживился:

– За что?

– За связь с расово неполноценной женщиной.

Биттнер ничего не сказал. Он снова извлек из папки какую-то бумагу и углубился в чтение.

Штольберг в это время думал: «Он все знает. Он ловит меня: совру или нет? Все данные обо мне перед ним. Я должен во что бы то ни стало произвести на него впечатление искреннего малого. Главного-то он все-таки, по-видимому, не знает. А вдруг знает? – Штольберг лихорадочно соображал: – Уж не шофер ли меня выдал? Не может быть, Ганс – верный парень. Но ведь только он и мог выдать. Может быть, его пытали…» Подняв голову, Штольберг увидел, что Биттнер за ним наблюдает. «Неужели у меня озабоченное лицо?»

– Значит, – медленно сказал Биттнер, – не помните?

Штольберг уже не помнил, чего он не помнит.

– Слушайте, Биттнер, – сказал он устало, – вы представляете себе, сколько ящиков во время войны я перевез?

– Безусловно, – вежливо согласился Биттнер, – но…

Он замолчал, закурил сигарету. По-видимому, эта пауза ему нужна – пусть Штольберг томится в ожидании. От этого слабеют духом.

– Но, – продолжал он, пустив в воздух из округленного рта колечко дыма, – но из всего этого неисчислимого множества ящиков нас интересует только один: тот, в котором сидела Ядзя. – Он вынул из папки бумагу и помахал ею в воздухе: – А об этом документике вы не забыли?

Штольберг сразу узнал этот позорный «документик». Как и другие военнослужащие на Восточном фронте, он был вынужден подписать его:

«Я поставлен командованием в известность, что в случае моего перехода на сторону русских весь мой род – отец, мать, жена, дети и внуки будут расстреляны».

Штольберг пожал плечами, сделав равнодушное лицо.

– То есть вы хотите сказать, – тотчас подхватил Биттнер, не сводя с него тяжелого взгляда, – что Ядзя-с-косичками не русская, а полька? Но ведь это пустая отговорка.

Штольберг молчал. Он устало подумал: «Признаться, что ли?»

Биттнер добавил: