скорости и скороподъёмности, на чём и выигрывали. Единственное – их бомберы мы могли догнать и сбить, да и то не всегда, и не всякие. Опять же – из дюраля у них машины. А у нас – «тряпочные».
Поясню, что это значит. Главная силовая ферма самолёта варилась из стали, остальной каркас и нервюры крыла – из дерева. И всё это обшивалось фанерой и перкалью: полотном, покрытым лаком. Со временем лак пооблетал, ткань растрёпывалась, При полёте за самолётом развевались лохмотья. Техсостав тщательно наклеивал новые куски ткани взамен растрепавшихся, заново лачил их, да только со временем это опять становилось лохмотьями. Даже неудобно было перед врагом, честное слово. Не будет враг уважать противника в лохмотьях. А на «Чайке» И-153, стойки крыльев обматывались проклеенной миткалевой лентой. Со временем витки ленты отставали, разматывались, и в полете колыхались на ветру, как лохмотья у нищего.
Но тыл потихоньку налаживался, заводы наращивали выпуск новых машин. К нам стали приходить ЯКи, ЛАГГи. Такие же тряпочные и фанерные по большей части, впрочем. Но летали они уже намного резвее, можно было с фашистами потягаться. Да ещё союзники подкидывали свои «Харрикейны» и «Томогавки». Ничего машины, но наши ЯКи всё ж лучше были. А старые машины куда? Да никуда, кто ж позволит списывать исправные боевые машины, пусть и устаревшие, перед лицом превосходящих сил противника. Летали эти «ястребки», пока не собьют. Наконец, осталась из старичков лишь одна «Чайка», И-153. Пилот, тяжело раненый в бою, убыл в госпиталь, и встал вопрос – кому отдать бесхозную машину?
Посадить лётчика на старую машину, в то время когда все на новых летают – значит смертельно обидеть его. И тогда на «Чайку» сел командир нашей авиадивизии, генерал, у которого Золотая Звезда ещё не то за Халхин-Гол, не то за Финскую войну была. «Пусть», – сказал он, – «молодёжь учится: неважно, на чём ты летаешь, важно как. Всё от пилота зависит». И продолжал сражаться с фрицами также геройски, как до этого на «Харрикейне».
А был тогда среди наших врагов, немцев, один очень известный враг. О нём легенды по обе стороны фронта рассказывали. На своём пикирующем Ju-87 он атаковал зенитные прожектора! Не верите? И наши лётчики не верили тоже, когда им зенитчики об этом рассказывали. Если ночью самолёт попадёт в столб прожекторного света, то лётчик ощущал просто физический удар по глазам. После этого не то, что вести самолёт – соображать трудно. А тут – рассказывают, «Юнкерс» пикирует прямо в луче света на прожектор и сбрасывает бомбу на него. Да ещё вторым заходом может пулемётами по нему же полоснуть, если промахнулся бомбой. Не верили наши лётчики, но расстрелянные прожектора говорили сами за себя. И вот на партсобрании наш комдив, когда вспомнили об этом «прожектористе», встал, поправил ордена и дал всем присутствующим честное слово офицера и коммуниста, что собьёт этого сумасшедшего «прожекториста». Все завозражали: «Да тебя ж самого ослепит», но генерал стоял на своём.
И вот как-то ночью начался очередной налёт. Все блокадники хорошо помнят сухое щелканье метронома по городской радиосети. Если он защёлкал вдвое быстрее обычного – значит началась бомбёжка, всем в бомбоубежища. А если щёлкает редко, один удар в секунду – всё, граждане, отбой воздушной тревоги.
По тревоге сел генерал в свою двукрылую «Чайку», подъехавшая машина-автостартёр раскрутила через кардан с храповой муфтой его винт, и мотор, почихав, завёлся. Взлетев, направились было к Кировскому заводу, в последнее время немцы его повадились бомбить. Ан нет, в этот раз они летели к центру, к Дворцовой площади. Неясно, что они там разнести хотели: Эрмитаж или, скорее, штаб Ленинградского военного округа, что напротив Зимнего Дворца. И вот, видит генерал, один из вражеских самолётов отделился от строя, и камнем падает на прожектор, что в скверике возле Адмиралтейства. И только тут генерал спустил на лоб свои лётные очки с закопчёнными стёклами. Понял он секрет, почему немец так бесстрашно летит на прожектор, не ослепляясь, и сам также сделал. А прожектор что, он ведь отстреливаться сам не может, беззащитен. Подбил комдив немца, не до конца, правда, тот, задымив, потянул к своим. Ну, генерал, ясное дело, за ним в погоню. И как раз возле Исаакиевского собора по нему стали шарахать наши зенитчики. Один из неопровержимых законов войны гласит, что по своим зенитчики бьют гораздо успешнее, и промахиваются реже. Законов Мэрфи тогда ещё не написали, но они и тогда уже работали, потому как это законы самой жизни, а Мэрфи лишь сформулировал их. Осколками 85- миллиметрового зенитного снаряда тряхнуло машину так, что она, застонав предсмертно, стала разваливаться в воздухе.
Вобщем, приземлился генерал под куполом парашюта на Исаакиевскую площадь, аккурат перед Мариинским дворцом, сбросил его, отстегнув подвеску, и сразу бегом – к зенитчикам.
– Где командир зенитной батареи?! – заорал он зенитному расчёту.
И невзначай как бы так кожаный реглан распахнул, чтоб эти недоделки его Золотую Звезду Героя на груди увидали. Чтоб поняли, с кем имеют дело, засранцы. Невинное такое фронтовое кокетство. Потому как генеральские свои звезды он не носил на воротнике реглана (в воздушном бою все равны), так пусть хоть награды его заценят зенитчики. Вышел один старлей, бледный, трясется весь, как бы не пристрелил его генерал сгоряча.
– Ты сбил меня? – строго так ему генерал.
– Я, товарищ... э-э-э... командир.
Генерал горячо схватил его ладонь двумя руками, потряс, и произнёс радостно:
– Молодец! Хвалю! Последний тряпочный сгорел. А то я боялся, что до конца войны мне на старье летать.
«Эх путь-дорожка, фронтовая...» (Легенды Крыма)
Интересно, кто такие тексты придумывает? Этого поэта да под бомбёжку бы и посмотреть, как бы ему была не страшна «бомбёжка любая...» Нормальная такая главпуровская шапкозакидательская хрень: не страшны дескать, нам ни бомбёжки, ни обстрелы. А то ещё как-то привозили на передовую кинопередвижку и демонстрировали перед фильмом «Боевой киносборник». В нём два, приличных, вообще-то, актёра, Михаил Жаров и Николай Крючков, одетые в полушубки, наяривали на гармошке и пели залихватские частушки с припевом:
В это время немцы блокировали Ленинград, осаждали Севастополь и вышли на подступы к Москве. А с экрана солдатам: «Немцы драпают от нас!» А немцы уже заняли Ростов, рвались к Волге, шли уличные бои в Севастополе, они оседлали хребты Кавказа, фашистский флаг развевался над Эльбрусом, танковые колонны Манштейна прорывались к Майкопу и Грозному. А артисты под гармошку:
Похоже, что ГлавПУР делал всё, чтобы навсегда посеять недоверие солдат к официальным источникам.
Впрочем, песня фронтового шофёра ещё не была придумана, победный 45-й год впереди, и немцы не дошли ещё до Кавказа и Сталинграда. А пока водитель тылового снабжения 44-й армии Крымского фронта гнал свой ЗИС-5В по степям Керченского полуострова к армейской базе снабжения в Керчи.
«Не страшна нам бомбёжка любая...» Ох, страшна бомбёжка фронтовому шофёру. Кто только не бомбил его за полгода войны. И важные, степенные двухмоторные Дорнье, Юнкерсы и Хейнкели – на станциях и тыловых складах, особенно страшные пикировщики Ju-87, часами терроризировавшие прифронтовые дороги двухмоторные Мессершмитты Bf-110 и даже истребители не гнушались походя обстрелять военные грузовики. Не раз водитель бросал баранку и на ходу выскакивал из кабины в придорожную пыль. Вот и сейчас он ехал по пыльной степной дороге присматривая за прокалённым крымским небом: нет ли крылатого супостата? Потом уж, полвека спустя, пропаганда много сделает, чтобы убедить людей, что Крым всегда был татарским. А ведь были же на Керченском полуострове населённые пункты с красивыми русскими названиями: Семь Колодезей, Романовка, Марьевка, Мама Русская, Дорошенково, Марфовка, Петровское, Опасное, Капканы, Багерово, Ивановка. И греческие были названия: Феодосия, Ливадия, Симферополь, Севастополь. Были даже посёлки немецких колонистов: Мариенталь.
Главная проблема в степном Крыму – вода. Точнее, её отсутствие. Знаете, что такое крымская степь? Это высохшая до твердокаменного состояния, выжженная беспощадным крымским солнцем земля цвета
