одной руке он держал бутылку молока, в другой — рижский хлебец.

— Вот это и есть та персона «нон грата», — первым подал голос Гатынь безо всяких вступлений.

Тяжело дыша после ходьбы по лестнице, Апариод положил покупки на стол. Вид он имел невозмутимый, и только на покатом лбу проступило выражение чуть заметного неудовольствия.

— Постоялец номер два.

— В таком случае, мне очень жаль. — Голос Апариода был холоден и резок. — Ничем не смогу вам помочь. Администратор допустила грубую ошибку, и она должна ее исправить.

— В этом номере я обитаю вторые сутки, — сказал он и даже попробовал рассмеяться. Со стороны его наигранная веселость, должно быть, выглядела жалко. Он часто смеялся не к месту. Хорошо хоть на сей раз смех прозвучал скорее как бахвальство, чем попытка расположить к себе Апариода или еще того хуже — его разжалобить.

— Это не имеет значения. Комната занята. Номера-люкс на койки не делят, такого закона нет. Нагрянет ревизор...

— Гостиница переполнена.

— Это не оправдание. Если всем не хватает по паре сапог, это не значит, что сапоги должны продаваться поштучно.

— Я думаю, администратор была бы не прочь каждому предоставить по номеру-люкс, будь такая возможность.

— Неизвестно. Иной раз трудности создаются умышленно. — Апариод, как мечом, рассек воздух указательным пальцем.

Возможно, всему виной было благоговение, которое он безотчетно испытывал к метафизическому титулу «профессор», возможно, непререкаемая властная манера разговаривать, заранее отметавшая все возражение, но, стоя лицом к лицу с Апариодом, он себе казался плохо завязанным воздушным шариком, из которого постепенно улетучивается воздух. Глубокое убеждение в своей правоте и чужой несправедливости теперь отнюдь не представлялось таким неоспоримым, каким было всего минуту назад. И даже сама мысль опереться на такие понятия, как правота, несправедливость, была попросту смешна. Апариод брал то, что ему нужно, ломал, перекраивал, и все, как ни странно, снова укладывалось в прежние строгие рамки. Крыть было решительно нечем. В споры Апариод не пускался, он просто приводил факты, вскрывал ошибки, разъяснял недоразумения. Его тон, конечно, мог и задеть, но рассердиться на него было трудно, потому что доводы приводились бесспорные.

Апариод всегда и во всем оставался хозяином положения.

— Ну вот, — сказал Гатынь, — и вопрос исчерпан. Все в ажуре.

— Разболтанность появляется там, где снижается требовательность. Превратили гостиницу в фабричное общежитие, потом сами удивляются, что не хватает места, — все еще кипятился профессор, но уже без прежнего запала. — Ступайте, потребуйте себе комнату.

— На худой конец, — сказал Гатынь, — мой дом всегда к вашим услугам. Раскладушка на веранде, свежее сено на сеновале.

— Спасибо, что-нибудь придумаем.

— Так что мы будем делать? — Гатынь потер ладони. — Сыграем партию?

— Нет охоты, — буркнул Апариод. — Играть в шахматы, пить водку — две вещи, которыми порядочный человек занимается с утра лишь в исключительных случаях.

— А почему бы этим утром как раз не сделать исключение?

— Законы надо уважать.

— Один умный человек сказал: исключения не опровергают, а лишь подтверждают законы.

— А, наконец-то вы не знаете автора цитаты.

— Это французская народная мудрость, у нее нет автора.

— Ерунда, ее автор — Наполеон. Народная мудрость обретает автора, как только ее подтвердит авторитет.

— Уж тогда скорее Франсуа Шатобриан. Эта фраза из его сочинения о христианстве, написанного в 1802 году.

— Шатобриан — ни в коем случае. Писатели только болтают о законах. Законы создают правители.

— Хорошо, — сказал Гатынь, — допустим, так. Сегодня, в порядке исключения, мне бы не хотелось спорить. А не поехать ли нам вечерком на рыбалку? Что скажете? Душа от жары истомилась.

— Нет.

— Опять законы?

— Нет. С дневным поездом приезжает моя жена.

— А если не приедет?

Апариод не ответил.

Поймав на себе взгляд профессора, он поднялся. Чего он мешкает? Его выбрасывали из номера, а он, точно загипнотизированный кролик, сидел, разинув рот, и почтительно слушал. Оставаться в этой комнате было просто неприлично.

— Считайте, я выехал, — сказал он.

— Уже уходите? А ваши вещи?

— У меня нет вещей.

— Интересно, а мне почему-то показалось, что у вас были вещи.

— Не знаю. Всего хорошего!

Итак, он опять бездомный. Но это сейчас его мало тревожило. К чему ломать голову над такими пустяками. Не затем он сюда приехал, чтобы прохлаждаться в апартаментах гостиницы. Наивный дяденька профессор. Ха-ха.

Как ни странно, настроение было отличное — легкая усталость, зато дух бодрый, и мир представлялся в розовых красках.

Мысли снова возвращались к Камите, к событиям прошлой ночи. Теперь его память, как бы вооружившись увеличительным стеклом, скользила над знакомым рисунком, из общего целого выхватывая отдельные детали, и в каждом штрихе, в каждой линии открывались новые, неожиданные достоинства.

Теперь уж он мог считать себя настоящим мужчиной. Тут никаких сомнений. С Витой все это так, глупости. И сравнивать нельзя. Потом она исчезла, будто ее и не было. А Камита здесь, в два часа с ней свидание. И теперь он знал, что такое женщина. У него на этот счет было смутное представление, порождавшее лишь чувство неполноценности, сомнения в самом себе. Еще с тех пор, когда он, совсем мальчишкой, воспылал неожиданно страстью к учительнице пения Зоммер и она стала сниться ему по ночам, а в школе ой не смел поднять на нее глаз. Он даже помнил, с чего это началось: они всем классом были на экскурсии в этнографическом музее, сидели на траве, ели бутерброды. Учительница, скинув туфли, вытянула ноги в прозрачных чулках, юбка у нее слегка задралась, приоткрыв резинку с застежкой. Он знал, смотреть не прилично, но продолжал поглядывать, обмирая от страха, что его