была первой. Он мучил ее, огорчал не по злобе, из страха, только б она не проведала правды...

— Похоже, к вечеру дождь собирается?

— Ой ли? Вёдру долго стоять.

— А жара-то какая.

— Зима будет морозная.

— Вы считаете, зима и лето тесно связаны?

— Все меж собою связано. Как же иначе.

— Может, это только кажется.

— Видели вы лошадь о трех ногах?

— Нет, не видел.

— Я тоже. Но, Ансис, но.

Въехали в город. Из открытых окон неслась музыка, плыли аппетитные запахи. Палатка с мороженым со всех сторон была завалена ворохами пустых стаканчиков. Мартынь, должно быть, успел распродать весь квас — на привокзальной площади одиноко стояла бочка. Навстречу льющемуся зною с земли подымался жар раскаленных мостовых и стен. А в остальном все по- прежнему. Празднично одетые люди без видимой цели бродили по улицам, проносились легковые машины, мотоциклы... Внезапно взгляд его замер, словно подстреленный на лету. У булочной стояла Камита Канцане, а рядом с ней старуха из дома номер восемь по улице Приежу! Камита взглянула на часы, что-то сказала, женщина кивнула, и они разошлись в разные стороны.

Все произошло настолько быстро, — он даже не успел выбраться из вороха ветвей. Первой мыслью было спрятаться, сделать вид, что ничего не видел, потом захотелось последить, что будет дальше, но пока он раздумывал, повозка свернула в проулок. Бежать за Камитой не имело смысла: она сама ему назначила свидание. В семь часов вечера, у Гауи, возле спасательной станции.

Последний выкрик Цауне из лодки — «Спросите вечером . у Камиты, она расскажет!» — теперь обретал иное звучание. А что, если Камита не придет? Приглашение могло быть преднамеренной шуткой, чтоб еще больше его одурачить.

Шел третий час. Чего кипятиться? Есть время подумать, все взвесить. Мысль эта немного его успокоила.

Но он уже знал, что пойдет. И в глубине души это подхлестывало, вселяло надежды, решимость, однако он был доволен, что это пока еще где-то в отдалении.

— Ну, мне направо, — сказал возница, — а вам, наверно, лучше тут сойти.

— Да. Спасибо, что подвезли.

— Гостиница рядом.

Откуда старику было знать, что ему нужна гостиница?

— Эх, Ансис, Ансис, худой товар мы с тобой привезли, березки-то наши помялись, поникли.

— Напрасно я на них разлегся.

— Да кто смотреть на них станет! Не для того идут на гулянье, чтоб березки разглядывать.

Номер прибран, а вещи соседа остались не тронуты. В графин налили свежей воды. Одним духом он выпил стакан, вода была тепловата, пахла хлоркой.

Сквозь шелковые занавески пробивался золотистый свет. Он бросил пиджак на спинку стула и плюхнулся на кровать. Усталость, как после нескольких нарядов вне очереди.

Полежав минут десять, поднялся, прошел в ванную. У душевого смесителя отломана головка, но сполоснуться можно, вода текла. Запотевшие трубки сердито шипели. Причесываясь, он поглядел на себя в зеркало и поморщился: щетина отросла, таким неандертальцем неудобно на люди показываться. Однако в Рандаве в субботу навряд ли удастся воспользоваться услугами парикмахера.

И воротник сорочки потемнел, помялся, уж это куда ни шло, а вот бороду надо сбрить. Он себя знал, и без того хватало недостатков, о чем всегда вспоминал не к месту, — неровные зубы, фиолетовое пятнышко под губой, чуть вздернутый нос... А тут еще небритая щетина, и он будет то и дело ощупывать подбородок, чувствуя себя не в своей тарелке.

На стеклянной полочке, рядом с зубной щеткой, лежала бритва. Нехорошо брать чужие вещи. Но другого выхода не было. А кроме того, еще нужно было и уметь пользоваться опасной бритвой — страшно даже к горлу поднести такое острое лезвие. Должно быть, его сожитель по номеру человек отчаянный и консерватор по натуре.

Листок бы бумаги — бритву обтирать... В комнате на тумбочке лежали газеты соседа, но оторвать от них было бы уж форменным свинством. Он заглянул в корзинку для бумаг, к счастью, ее забыли опорожнить. Пачка из-под сигарет. Рваный целлофановый мешочек. Стопка скомканных телеграфных бланков.

Черточки, крестики, чертики. Без адреса, без подписи. Но оборотная сторона чистая.

Операция оказалась болезненной, бритва больше драла, чем брила. После некоторых волевых усилий его скулы все-таки обрели более или менее сносный вид.

Один раз ему померещилось, что по номеру кто-то ходит. Он насторожился, затаил дыхание. Ветер дергал раму раскрытого окна. Вот дуралей. Если даже сосед вернется, что тут такого? Смешно!

Он просто помешался на своей чрезмерной порядочности, болезненной робости. В школе он никогда не дрался, потому что это строго-настрого запрещалось. Однажды он какому-то пьянице отдал свои деньги: постыдился отказать. Он никогда не переходил улицу при красном свете, в трамваях платил вторично, если автомат с первого раза не выбрасывал билет.

А что, если это никакая не порядочность, а просто трусость?

Ну вот, все нормально. Пощипывало щеки, зато теперь не стыдно на люди показаться. Телеграфные бланки унитаз поглощал с таким ревом и свистом, будто в небо поднималась баллистическая ракета.

Теперь — не спеша пообедать.

Зал ресторана, как и накануне, был сумрачен, наполовину пуст. Стеклянная дверь на балкон приоткрыта. Куда сесть? За вчерашний стол? На этот раз он себя чувствовал тут не совсем чужим. Сегодня Нина в другом платье. Настолько тесно облегающем, что сквозь него проступал ее интимный такелаж. А вот и Гатынь. Едва виден из-за пивных бутылок и вороха окурков.

Гатынь поднялся, ненамного, правда, прибавив в росте, наклонил голову в знак приветствия и остался стоять. Означало это, что он должен подойти? Похоже, что так.

Гатынь ему показался удивленным, растерянным, даже как будто