поиски отца Марисы Бэнтри, которого считали вполне «серьезным подозреваемым» в деле о похищении.
Но и в Скэтскиле поиски продолжались. И в государственном парке горы Бэр, и в заповеднике Голубая Гора, что к югу от Пикскила. Прочесывали территорию вдоль берега реки Гудзон, между Пикскилом и Скэтскилом. Прочесывали парковые и лесные массивы к востоку от Скэтскила, в государственном заказнике Рокфеллера. Были созданы специальные спасательные и поисковые группы, состоявшие как из профессионалов, так и из добровольцев. Залман хотел и сам вызваться помочь в поисках, он сгорал от жажды деятельности, но Ньюбергер, заслышав это, окинул его недоуменным взглядом:
— Не слишком хорошая идея, Майкел. Ты уж мне поверь.
Поступали сообщения о людях, якобы видевших, как с мостов в реки и ручьи какие-то люди сбрасывали таинственные предметы. Мелькали также отрывочные сообщения о том, будто пропавшую девочку видели живой и невредимой в обществе ее похитителя или похитителей в самых разных местах — от транзитной автострады штата Нью-Йорк до скоростной автомагистрали, пролегающей по территории Новой Англии. Светловолосых белокожих девочек в возрасте от восьми до тринадцати лет, похожих на Марису Бэнтри, видели буквально повсюду.
Полиция получила свыше тысячи телефонных звонков и сообщений по электронной почте. В средствах массовой информации утверждалось, что проверяется каждый след, все зацепки. И Залман недоумевал. Как прикажете это понимать — все зацепки?
Он сам звонил детективам из Скэтскила, довольно часто. Уже наизусть помнил все номера. И почти никто ни разу ему не перезвонил. Ему просто давали понять, что Залман больше не главный подозреваемый, по крайней мере на данный момент. Все тот же Ньюбергер сообщил, что с заколки для волос, столь хитроумно и коварно подброшенной на стоянку для машин за домом, были стерты все отпечатки пальцев. «Так что эту улику явно подбросили».
Номер телефона Залмана изменили, и новый в справочнике не значился, однако он все равно получал море нежелательных звонков — злобных, оскорбительных, угрожающих, порой просто издевательских. И тогда он выдернул телефонный шнур из розетки и стал пользоваться исключительно мобильником, так и носил его повсюду с собой, нервно расхаживая по тесной квартире. Из окон пятого этажа был виден участок реки Гудзон под несколько странным углом. В дождливые или облачные дни река приобретала свинцовый оттенок, но в ясную погоду была удивительно красива — эдакая ярко-голубая мерцающая полоса. Долгие минуты простаивал он перед окном, завороженно созерцая этот вид. Вот истинно чистая красота. Она ни от кого не зависит, ее не трогает несчастье, что ворвалось в его жизнь.
«И ко мне не имеет никакого отношения. Ничего общего с тем злом, что может сотворить человек».
И почему-то ему отчаянно хотелось разделить это утешительное зрелище и все свои соображения с матерью пропавшей девочки, Леа Бэнтри. Ведь все так просто — достаточно увидеть лишь раз, и все становится ясно.
Он пошел на Пятнадцатую улицу, где жила эта женщина, увидел ее дом. Дом показался знакомым. Еще бы — его столько раз показывали по телевизору. Залман не осмелился предварительно позвонить ей. Всего-то и хотел поговорить несколько минут, вот и все.
Уже смеркалось. Заморосил мелкий прохладный дождь, скорее напоминающий туман. Какое-то время он топтался в нерешительности на дорожке, ведущей к пятачку газона перед барачного вида зданием, нелепый, в брюках цвета хаки, полотняной куртке и беговых кроссовках. Из-под приподнятого воротника торчали космы промокших волос. Вот уже несколько дней он не брился. Глаза лихорадочно блестели. И Майкел вдруг понял — будет правильно, если сейчас он пересечет эту лужайку, затем зайдет с той стороны, где расположен вход, и тогда, возможно, поймет, где именно находится квартира Леа Бэнтри.
«Пожалуйста… Я просто не мог с вами не повидаться. Мы должны разделить этот кошмар».
Полиция прибыла быстро. Ему завернули руки за спину и защелкнули на них наручники.
ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ
— Она дышит или нет?..
— Господи!
— Так она не… Она дышит?
— Да дышит, дышит. С ней все о'кей.
— Может, она того… отравилась?..
Как же мы перепугались! Анита сперва рыдала, потом начала хохотать как сумасшедшая, никак не могла остановиться. На Дениз нашел жор. Она все время что-то жевала, набивала рот чем попало и дома, и в школьном кафетерии. Потом бежала в туалет, засовывала пальцы в рот, блевала и спускала воду, потом опять блевала и опять спускала. Причем дома старалась сделать все так, чтобы родители не заметили, ну а в школе — чтобы другие девчонки не видели и не настучали на нее.
Все чаще мы замечали, как странно посматривают на нас в школе. С таким видом, будто им что-то известно.
Вообще с тех пор, как мы заявились к мамаше Кукурузной Девы с дурацким букетом белых цветов, все пошло наперекосяк. Дениз это понимала, и Анита тоже. Джуд наверняка понимала, просто отказывалась признавать.
Да матерям плевать на своих детей. Все это сплошное притворство. Джуд твердо верила в это. И больше всех на свете она ненавидела почему-то мать Кукурузной Девы.
Анита страшно опасалась, что Кукурузная Дева отравится, ведь мы скармливали ей чудовищное количество таблеток. Теперь Кукурузная Дева уже почти ничего не ела. Приходилось добавлять в домашний сыр ванильное мороженое, перемешивать, чуть не насильно открывать ей рот и впихивать туда ложку- другую угощения. А затем закрывать ей рот и держать, дожидаясь, пока проглотит. Но Кукурузная Дева в половине случаев начинала давиться этой едой, кашлять и рыгать, и белая жижица вытекала у нее изо рта точно блевотина.
И мы начали просить и умолять.
— Послушай, Джуд, может, лучше…
— Нам же не надо, чтоб она умерла, верно?
— Джуд! Джуд?..
Теперь все это уже не казалось занятным. Всего несколько дней назад, стоило посмотреть по телевизору новости, взглянуть на газеты — даже в «Нью-Йорк таймс» писали, — стоило увидеть плакаты «ВЫ МЕНЯ ВИДЕЛИ?», прочесть о назначенной награде в пятнадцать тысяч долларов, и мы начинали ржать, как гиены. Но поводов для смеха становилось все меньше. Джуд по-прежнему на чем свет стоит чихвостила этих задниц, так она их называла, смеялась над тем, как они просто с ног сбиваются в поисках Кукурузной Девы, в то время как она тут, можно сказать, прямо у них под носом, на Хайгейт-авеню.
Джуд проделывала все эти гадости. В понедельник пришла в школу, захватив с собой заколку Кукурузной Девы в виде бабочки, и заявила, что хочет носить ее в волосах. Мы всполошились и стали просить ее, мол, не надо, не надо. И она смеялась над нами, но заколку нацеплять не стала.
Джуд много рассуждала об очистительном огне, «жертвоприношении». Нашла в Интернете описания того, что проделывали буддисты еще в незапамятные времена.
В ходе жертвоприношения Кукурузной Деве полагалось вырезать сердце, слить оттуда кровь и хранить ее в священных сосудах. Но можно было просто сжечь Кукурузную Деву, а затем смешать ее пепел с землей — так объясняла Джуд.
Огонь — более чистый способ, говорила Джуд. Только поначалу немного больно, а потом ничего.
Теперь Джуд фотографировала нашу Деву «Полароидом» почти все время. К концу накопится снимков пятьдесят, не меньше. Мы почему-то считали, что Джуд собирается разместить их в Интернете, но
