И еще она вдруг вспомнила: вроде бы Залман ушел тогда с собрания пораньше… Заметила это просто потому, что он был единственным мужчиной среди преподавателей без галстука. И еще волосы такие длинные, нависают над воротничком. Леа видела, как он выходил из ярко освещенной классной комнаты.
Детективы удовлетворили просьбу подозреваемого, допросили его на полиграфе. Заключение: ответы звучали «неубедительно».
— Если бы я могла поговорить с ним!.. Ну пожалуйста!
— Нет, мисс Бэнтри, — говорили они ей. — Это не самая лучшая идея.
— Но этот человек, он забрал Марису… И если б я поговорила с ним, пожалуйста…
Она просила и умоляла, когда бодрствовала. Унижалась перед детективами, полностью отдавшись на их милость. Теперь вся ее сознательная жизнь превратилась в сплошную череду просьб, уговоров и униженных жалоб. И в ожидание.
Так это сделал Залман, верно? И он у вас в руках, так? Свидетельница говорила, что видела его. Видела, как он затаскивает Марису к себе в фургон. Средь бела дня! И еще вы нашли ее заколку, прямо на стоянке перед его домом. Разве это не доказательство?
Для нее, вконец отчаявшейся матери, это определенно было доказательством. Этот мужчина похитил Марису, он знает, где она находится. И из него следует выбить правду, пока не поздно.
Она буквально на коленях умоляла детективов позволить ей встретиться с Залманом. Обещала, что будет держать себя в руках. Но они отвечали «нет» — мол, она еще больше расстроится в присутствии этого человека. А Залман, у которого теперь был адвокат, еще яростнее будет настаивать на свой невиновности. Все отрицать.
Отрицать! Да как может он… отрицать! Ведь это он забрал Марису, он знает, где находится девочка.
Она попросит его. Будет умолять. Покажет снимки Марисы еще младенцем. Она сумеет вымолить у этого человека жизнь дочери, если только они, ради всего святого, позволят с ним встретиться!
Но разумеется, об этом не могло быть и речи. Ибо допрос подозреваемого велся по специально разработанной схеме. Тут существовала своя стратегия, и Леа Бэнтри могла только все испортить. Ибо они детективы, а она, Леа Бэнтри, всего лишь жалкая любительница. Всего лишь мать.
Колесо поворачивалось, но страшно медленно.
То была ужасно долгая пятница. Самая долгая пятница в жизни Леа Бэнтри. А затем вдруг настала ночь, и на смену ей пришло субботнее утро. А Марисы все не было.
Залман арестован, а Марисы по-прежнему нет.
В другое время его бы подвергли пыткам. Чтобы выбить признание у поганого мерзкого педофила, о «законных правах» которых все теперь пекутся.
Сердце у Леа разрывалось от ярости и горя. И еще от чувства бессилия, потому что вмешаться не могла.
Близился полдень, когда Мариса будет числиться пропавшей сорок восемь часов.
Сорок восемь часов! Даже подумать страшно!
Она, наверное, утонула, почему-то подумала Леа. Задохнулась от недостатка кислорода. Или умирает с голоду. Или истекает кровью. Дикие звери, что водятся на горе Бэр, изорвали ее бедное тельце на мелкие кусочки.
Она подсчитала: скоро будет пятьдесят часов, как она не видела Марису. Пятьдесят часов с той минуты, как она торопливо чмокнула ее на прощание в машине перед зданием школы. Было это в четверг, в восемь утра. И еще (Леа заставила себя вспомнить об этом, никуда не денешься, факт есть факт) она даже не посмотрела, как дочь переходит через дорогу и направляется к зданию школы. Бледно-золотистые волосы спадают на спину, и, возможно… возможно, она остановилась перед дверью, обернулась и махнула мамочке на прощание рукой, а она, Леа, уже уехала.
А ведь у нее был шанс. Позже она признается своей сестре Эврил:
«Я сама отпустила Марису, позволила ей уйти от меня».
Большое колесо вертелось. Большое колесо Времени, неумолимого и безжалостного.
Теперь она это понимала. Все чувства обострились от страха, и Леа все видела и понимала. Теперь ей было уже небезразлично, как выглядит в глазах общественного мнения Леа Бэнтри. Рассеянная беззаботная мать. Работающая мать, мать-одиночка, мать, у которой проблемы с алкоголем. И еще ее уличили во лжи. Представили как женщину, готовую переспать с чужим мужем, к тому же своим начальником. Она знала — полиция, занимающаяся поисками похитителя Марисы, пристально изучает и ее. И вся эта бесстыжая «желтая пресса», и все эти нахальные тележурналисты тоже. И при этом притворяются, будто страшно сочувствуют ей, жалеют, сострадают.
Впрочем, теперь все это не важно. Не важно, что говорят и что еще скажут о ней эти шакалы. Она готова пожертвовать ради Марисы жизнью. Она взывает о помощи к Господу Богу, в которого сейчас отчаянно пытается верить.
«Если Ты есть, помоги. Сделай так, чтобы Мариса осталась жива. Верни мне Марису. Если Ты слышишь мои мольбы…»
Так что теперь ей не до себя. Теперь она плевать хотела на то, что думают о ней другие. У нее не осталось ни угрызений совести, ни стыда. Однако пришлось дать согласие на интервью одной самой жестокой и грубой из телестанций Нью-Йорка, и она согласилась в надежде, что это как-то поможет Марисе. И вот она щурилась от яркого света телевизионных софитов и скалила зубы в нервной улыбке.
Теперь ее уже больше не волновали ни благочестие, ни проявление уважения к родителям. Когда мать позвонила ей и, рыдая, стала спрашивать, почему, во имя всего святого, почему она оставила Марису одну так надолго, она холодно отрезала в трубку:
— Теперь это уже не важно, мама. До свидания.
Старшее поколение Бэнтри находилось не в столь добром здравии, а потому родители отказались прилететь на восток, чтобы разделить с дочерью ее горе. А вот старшая сестра Леа, Эврил, примчалась из Вашингтона сразу и осталась с ней. Сестры никогда не были особенно близки. Между ними всегда существовало соперничество, и Леа редко одерживала верх. Эврил, юрист по инвестициям, женщина энергичная и деловая, тут же развила бурную деятельность, отвечала на телефонные звонки, просматривала сообщения по электронной почте. И постоянно проверяла веб-сайт Марисы. Она сумела даже подружиться с главным детективом, ведущим расследование, который весьма неохотно и как-то двусмысленно отзывался о Леа.
Как-то Эврил подозвала Леа, чтобы та прослушала сообщение, поступившее на автоответчик, пока сестры находились в полицейском управлении. Леа рассказывала сестре о Дэвитте Ступе, но лишь в общих чертах.
Это был Дэвитт, нашел все-таки время позвонить. Медленным, размеренным голосом, в котором не звучало и тени прежней теплоты, он говорил:
— Это ужасно… Все это просто чудовищно, Леа… Остается лишь Богу молиться, чтобы этого безумца схватили, и тогда… — Долгая пауза. Можно было подумать, что он повесил трубку. Но вот его голос прорезался вновь и звучал на сей раз куда как жестче и требовательнее: — Мне страшно жаль, что это случилось с твоей дочерью, сочувствую тебе, Леа, но прошу, не пытайся связаться со мной снова. Прошедшие двадцать четыре часа были для меня сущим кошмаром. Наши с тобой отношения были ошибкой, продолжать их не следует. Думаю, ты со мной согласишься. Что же касается твоего положения в клинике, уверен, ты понимаешь, что оставаться там после всего, что случилось…
Сердце Леа бешено забилось от ярости. Она резко надавила на кнопку, лишь бы не слышать больше этого голоса. Эврил деликатно вышла из комнаты, и она была благодарна ей за это. На сестру можно положиться, она не станет расспрашивать о Дэвитте Ступе и, главное, не полезет с дурацкими утешениями.
