Дальше оттягивать поездку домой возможности не было. Я попытался поднять себе дух обедом в рыбном ресторанчике Лео Бердока — одна мысль об этом могла меня примирить с возвращением в Либертис, — но даже великолепнейшая копченая треска с картошкой рано или поздно кончается. Как и большинство ребят в спецоперациях, я не очень-то умею бояться. Мне доводилось ходить на встречи с людьми, серьезно настроенными порубить меня на мелкие кусочки и художественно закатать в бетон, — и я даже не покрывался испариной. Но теперь, однако, на меня словно дом рухнул. Я повторял себе то же самое, что говорил юному Стивену: бесстрашный детектив Фрэнки, считай это наиопаснейшей операцией под прикрытием.

Квартира изменилась. Я толкнул незапертую входную дверь, вошел в коридор, и меня окатила волна тепла, голосов и запаха виски и пряностей, излившаяся из распахнутой двери родительской квартиры. Отопление работало на всю мощность, в переполненной гостиной люди плакали, обнимались, прижимались друг к другу головами, наслаждались всем этим ужасом, носили детей, упаковки пива и тарелки с бутербродами, накрытые полиэтиленовой пленкой. Даже Дейли пришли — смерть все уравнивает, хотя мистер Дейли чертовски напрягался, а миссис Дейли словно наглоталась транквилизаторов. Первым делом я автоматически начал выцеливать папашу, но они с Шаем и другими парнями застолбили мужской участок на кухне — с сигаретами, пивом и односложной беседой. Пока что па выглядел неплохо. На столе под статуей Иисуса, среди цветов, поминальных открыток и электрических свечей, стояли фотки Кевина: Кевин-младенец в виде розовой сосиски; на первом причастии в нарядном белом костюмчике а-ля сериал «Полиция Майами»; на берегу с бандой орущих, прожаренных солнцем парней, помахивающих разноцветными коктейлями.

— Ну наконец-то, — рявкнула ма, отодвигая кого-то локтем с дороги. Она переоделась в свой потрясающий лавандовый наряд, который, видимо, являлся хитом ее гардероба, и, судя по всему, серьезно наревелась с вечера. — Не больно-то ты торопился!

— Я приехал, как только смог. Ты как себя чувствуешь?

Она ухватила меня за мякоть руки — до ужаса знакомой хваткой омара.

— Ну-ка, иди сюда. Этот парень с твоей работы, который с челюстью, говорит, мол, Кевин выпал из окна.

Похоже, ма восприняла это как личное оскорбление — у нее под эту категорию подходит абсолютно все.

— Вроде бы.

— Что за чепуха?! Твой дружок договорился до бреда. Ты ему скажи, что Кевин никогда припадочным не был и никогда в жизни из окон не падал.

Бедняга Снайпер рассчитывал сделать одолжение приятелю, смягчив версию о самоубийстве до несчастного случая.

— Обязательно передам.

— Не желаю, чтобы люди думали, что я воспитала тупицу, который не умеет ноги переставлять. Сейчас же позвони этому придурку, объясни ему. Где твой телефон?

— Ма, рабочее время кончилось. Если я побеспокою его сейчас, он взбесится. Я утром позвоню, ладно?

— Нет, не ладно. И не надо меня успокаивать. Я тебя знаю, Фрэнсис Мэки: ты всегда лгал и всегда думал, что самый умный. Так вот, говорю тебе: ты не умнее родной матери. Звони сейчас же, чтобы я слышала.

Я пытался освободить руку, но ма только вцепилась сильнее.

— Боишься своего приятеля, да? Давай сюда телефон, я сама ему скажу, если у тебя кишка тонка. Ну-ка, живо!

— Что именно ты скажешь? — Зря я спросил — градус безумия повышался очень быстро и без моей накачки. — Просто интересно. Если Кевин не выпал из окна, то что, черт побери, с ним случилось?

— За языком следи, — рявкнула ма. — Разумеется, его сбила машина. Какой-то парень возвращался пьяным с рождественской вечеринки и сбил нашего Кевина, а потом — ты слушаешь? — потом, вместо того чтобы по-мужски ответить, отнес нашего бедного мальчика во двор и решил, что никто его не найдет.

Шестьдесят секунд с ма — и вынос мозга. Впрочем, в чем-то я с ней соглашался.

— Ма, не было этого. Травмы не соответствуют автомобильной аварии.

— Тогда оторви задницу от стула и выясни, что с мальчиком случилось! Это ведь твоя работа — твоя и твоего пижонского дружка, а не моя. Откуда мне знать, что случилось? Я что, по-твоему, детектив?

Из кухни вышла Джеки с подносом бутербродов. Я перехватил ее взгляд и послал супертревожный сигнал гибнущего брата. Джеки сунула поднос в руки ближайшему подростку и метнулась к нам. Ма еще бушевала («Не соответствуют — только послушайте его, ты кем вообще себя возомнил…»), но Джеки схватила меня под руку и торопливо начала объяснять нам вполголоса:

— Пошли, я обещала тете Консепте, что приведу Фрэнсиса, как только он появится; она свихнется, если мы заставим ее ждать. Лучше пойдемте.

Это был хороший ход: Консепта, мамина тетка, — единственная, кто может победить в психологической схватке без правил. Ма фыркнула и выпустила мою руку из клешни, впрочем, взглядом дав мне понять, что продолжение следует; мы с Джеки дружно вздохнули и вонзились в толпу.

Вне всякого сомнения, поминки выдались странные. Джеки водила меня по квартире, знакомила с племянником, племянницами и с прежними подружками Кевина — я получил водопад слез и большое мягкое объятие от Линды Дуайер; с новыми семьями моих старых приятелей; с четырьмя донельзя озадаченными студентами-китайцами, живущими в подвальной квартире, — они прижались к стене, вежливо держа непочатые банки с «Гиннессом», и старались делать вид, что все происходящее — процесс культурного обмена. Какой-то парень по кличке Красавчик долгих пять минут тискал мне ладонь, предаваясь милым воспоминаниям, как их с Кевином застукали за воровством комиксов. Приятель Джеки — Гэвин — неуклюже цапнул меня за руку и пробормотал что-то сочувственное. Дети Кармелы пялились на меня четырьмя парами голубых глаз, а потом Донна — та самая безудержная веселушка — горько, до икоты, разрыдалась.

Но это все были цветочки. В квартире собрались почти все, с кем мне хоть раз приходилось сталкиваться: мальчишки, с которыми я дрался и с которыми ходил в школу, женщины, которые давали мне шлепка за то, что наследил на свежевымытом полу, мужчины, которые посылали меня в магазин за парой сигарет; люди, которые, глядя на меня, видели юного Фрэнсиса Мэки, бесчинствующего на улицах и исключенного из школы за грубость — «вот увидите, он кончит, как папаша». Никого из них невозможно было узнать. Они выглядели как плод фантазии гримера, претендующего на «Оскар», — обвислые щеки, торчащие животы и линия волос, неприлично далеко убежавшая от когда-то знакомых настоящих лиц. Джеки подводила меня к ним и шептала на ухо имена. Пусть думает, что я не помню.

Живчик Хирн хлопнул меня по спине и объявил, что я должен ему пятерку: он все-таки сумел прижать Мору Келли, пусть для этого ему и пришлось на ней жениться. Мамаша Линды Дуайер впихнула в меня ее особые бутерброды с яйцом. Кое-кто из присутствующих бросал на меня удивленные взгляды, но в целом Фейтфул-плейс встретила меня с распростертыми объятиями; я, несомненно, правильно вел свою игру в эти выходные; разумеется, помогла и добрая порция тяжелой утраты, особенно присыпанная пряным скандалом. Одна из сестер Харрисон — усохшая до размеров Холли, но чудом все еще живая — вцепилась в мой рукав и, встав на цыпочки, сообщила мне, надрывая хилые легкие, что я вырос симпатягой.

Наконец я отделался от всех и с банкой холодного пива забился в укромный уголок, чувствуя себя так, словно прошел сюрреалистическую психическую полосу препятствий, специально разработанную, чтобы выбить меня из колеи и не дать прийти в себя. Я подпер стену, прижал банку к шее и избегал встречаться взглядом с гостями.

Настроение в комнате повышалось, как бывает на поминках: люди истомились от боли, им нужна передышка, чтобы потом продолжить. Разговоры стали громче, людей стало больше. Неподалеку от меня парни сбились в кучку.

— …И тут автобус отъезжает, вот, а Кев высовывается из верхнего окна, держит дорожный пластиковый конус, будто рупор, и через него орет копам: «На колени перед Зодом!»

Последовал дружный хохот. Кто-то отодвинул кофейный столик, освобождая место перед камином,