есть был непримирим. Но, подготовив этого парня в своих лагерях, и поняв, что он уникален, но не подконтролен, американцы определили ему роль волка-одиночки. Сеять ужас. И какое-то время он шастал по приграничному Нуристану, с особой жестокостью убивая представителей администрации новой власти, царандоевцев, школьных учителей. А когда начали осваивать новый маршрут для транзитного опия, проходивший под Ландайсином, он здесь и осел, взяв на себя службу безопасности тоннеля. Причем, добивался места с большим энтузиазмом, объясняемым тем, что новый наркомаршрут нацелен на СССР — главного врага. А Коран не запрещал правоверным защищать свою веру любым способом.

…Махмуд Риштин видел маленький караван, вышедший из Чартази. Моджахед не обнаруживал ни беспокойства, ни любопытства. Приказ из Бадабера предписывал не трогать хозяина Чартази и его людей, если те не проявляли откровенно враждебных действий. Единственным таковым пока что был случай с мальчишкой, бросившимся к входу в туннель. Моджахед успел разглядеть в оптический прицел его безумные глаза бесноватого, — такие глаза бывают у фанатиков, бросающихся на танк. И всадил ему пулю чуть выше уха, как учил его американский инструктор — специалист по подготовке террористов. Такой выстрел в двигательный нерв мгновенно и убивает, и обездвиживает. Злоумышленник уже и не выстрелит, и не дернет запал. А что было у того мальчишки на уме, один Аллах знает.

Когда караван приблизился к развилке, от которой одна тропа уходила к лесопилке, а другая — в фиолетовое маковое поле, Махмуд подтянул снайперский прицел. Среди семерых, сопровождавших тяжело навьюченных мулов, он сразу узнал в лицо мальчишку Равана. Он тогда снял его друга, а этот мальчишка, глядя на это, оцепенел невдалеке от ужаса. И чтоб он не вздумал, как его уже мертвый друг, тоже испытывать судьбу, моджахед послал предупредительную пулю ему под ноги так, что тот не смог не заметить. Разглядывая этих семерых в прицел, моджахед усмехнулся при мысли, что кто-то обязан ему жизнью, которая в этой стране ничего не стоит. Еще он отметил про себя, что прав был его ученый брат Ахмад Риштин, когда говорил, что Нуристан — это особое место, и его населяют пуштуны, не похожие на других афганцев. Они якобы потомки осевших здесь воинов Александра Македонского. И действительно, непохожи. Вон шагает безбородый бритоголовый великан с очень странными длинными усами. А рядом — ярко рыжий парень. Были среди них двое, похожие на персов. Оставшихся он не разглядел, потому что со стороны Чартази донеслось тарахтенье мотоцикла, доставлявшего бадаберские радиограммы. И моджахед, отложив снайперку, с автоматом в руке стал спускаться к тоннелю. От его каменного, хорошо укрепленного лежбища путь к тоннелю занимал время, потому что к дубовой рощице пролегал через многочисленные ходы, норы и лазы. Поэтому он и не увидел, как в седловине шестеро сопровождавших караван растаяли в маковом поле, а мальчишка повел дальше уже развьюченных мулов.

Как сказал бы на этот раз полковник Генов, пятьдесят процентов уцелеть разведчику зависит от одиночной подготовки, двадцать пять процентов зависит от его начальников, ну и двадцать пять процентов — от Его величества случая!..

«Мистер, не ходите дальше без меня, — попросил Гурджиева. бача Раван — Я знаю место, где можно пройти под Ландайсином. Это не река, это бешеный шакал! Вы без меня не найдете тот киряз…»

Гурджиев, замыкавший цепочку бойцов, по-змеиному бесшумно скользнувшую в маковое поле, помедлил. Раван держал под уздцы головного в связке муза и смотрел на лейтенанта-переводчика умоляющими глазами. Гурджиев быстро перевел взгляд туда, за седловину, откуда они пришли. Поверх горизонта, на почти отвесную скалу над верхней террасой на том берегу Ландайсина, откуда обязательно должны были их засечь. Как мирный торговый караван или переодетых солдат, это неважно, они не обольщались. На том берегу тоже были солдаты, плохие ли, хорошие, но солдаты. И они были там не разевать варежки на проходящие караваны. Не для того была пристреляна сторона, которой шел караван из Чартази, из снайперских винтовок и крупнокалиберного пулемета. Пули, где могли, выковыривали из грунта Новаев и Заурия в то время, как остальные делали вид, что проверяют на мулах крепления вьюков. Но мальчик Раван заметил, эти двое шурави не только выковыривали пули. После них в тех местах остались висеть на крошечных удочках зеркальца. Степной ветер их раскачивал туда-сюда, иногда поворачивал вокруг своей оси, но в лучах заходящего солнца эта забава сейчас имела смысл только для тех, кто находился на плато: для них зажигались «бакены», обозначая фарватер идущих. Но утром, с восходом солнца, на «бакены», как на живца, клюнут снайперы моджахедов.

«Не останавливайся, Раван, поторопись. Расскажешь командиру-шурави, где мы прошли и где свернули в маки, — ответил, не отрывая взгляда от Ландайсина, Алик. Он торопил мальчишку. Если их и засекли, остановившийся здесь караван мог и укрепить подозрения моджахедов, и навести на след. — И о кирязе под Ландайсином расскажешь», — добавил он вслед.

«Я не расскажу, я покажу», — упрямо настаивал мальчишка, погоняя мулов.

«Хорошо, мальчик, там видно будет. Ты только вначале расскажи. Командир сам решит…» — Алик догнал караван, смешался с ним и, улучив момент, стащил с мула свой тяжелый рюкзак и тоже скользнул в маки, оставив на тропе метку — выжатый из магазина Макарова патрон.

Когда караван покинул этот последний шурави, знавший родной язык Равана и так похожий на перса, мальчик-афганец оседлал переднего мула и пришпорил его пятками в непомерно больших кроссовках «Ботас» — ему купили их в Асмаре на компенсацию за убитого снайпером брата. События, невольным участником которых он стал, захватили его и преисполнили гордости. Теперь, с помощью шурави, он отомстит убийце брата так, что молва об этом разойдется по всему Нуристану, и о нем будут говорить «это тот Раван», как говорят об отчаянных мужчинах. Развьюченные мулы — шурави сняли с них тяжелые рюкзаки и оружие, — весело наддали ходу, а юный погонщик нежно нащупывал на груди пульку-талисман, заученно повторяя про себя те сказанные «русским персом» слова, что должен был передать в Чартази командиру шурави.

На взгляд мальчика-афганца, совершенно бессмысленные: «Когда дубовые листья высыхают, они чернеют». Но это ничего не значило. Многие суры из Корана, которые заставлял его заучивать деревенский муэдзин, тоже были ему непонятны.

Про дубовые листья ему просто надо было передать кому надо и по-быстрее. Он уже был на полпути — обходного пути — к Чартази. Но, как ни торопился и ни погонял под собой мула, за которым резво трусили остальные, выбравшись из седловины, по-мальчишески не удержался не оглянуться на фиолетовое марево макового поля. «Этим солдатам шурави везет», — подумал Раван. Когда эти маки цветут, они превращаются в сплошное одноцветное облако, от которого не отвести глаз — так оно завораживает. А зной заставляет облако дрожать и ходить так, что глазам становится больно смотреть на него. И в этом мареве никогда ничего не разглядеть постороннего. Вот почему солдатам шурави везло. С протоптанной караванной тропой было чуть иначе. Все поглощающий фиолетовый цвет тоже не давал ее как следует рассмотреть, а в седловине она и вовсе терялась для глаз наблюдателя, но на выходе из седловины на какое-то время и люди, и вьючные животные, оказываясь на линии горизонта, вырывались из фиолетового марева. Если бы Раван не сидел верхом на муле, а вел его, спешившись, под уздцы, он бы наверняка глядел под ноги и смекнул, что неспроста в месте выхода из седловины тропа вся побита точно кетменем, а седой валун расколот. И не поленился бы извлечь из каменного нутра пулю много крупнее той, что висела у него на шнурке.

Но мальчик-афганец сейчас не глядел под ноги, а из понятного любопытства осматривал дно седловины, пытаясь найти хоть какой-нибудь признак людей, притворившихся маками. И — какой восторг! — не находил. Ему тоже захотелось стать солдатом. Таким, как шурави, — дисциплинированным, уверенным в себе, спокойным. Не таким, как его соплеменники афганцы. Раван встречал их в Камдеше, куда он ходил в школу. И не помог побороть в себе чувства брезгливости к ним. Казалось, в военную форму одели и выдали новое оружие базарным менялам и торгашам, так и не объяснив, что такое армия, и не научив, разговаривая, не брызгать слюной. И, конечно же, он не хотел быть моджахедом. Не солдатское это дело убивать безоружных учительниц и детей. Еще более не хотел он быть трусливым царандоевцем, обиравшем декхан и прятавшимся при появлении боевиков в кяризы. И при этой его мысли, словно небо благословило благородное сердце мальчишки, — он еще не обратил взгляд на тропу впереди себя, — с того берега