хранение обжорам англичанам в лондонский Тауэр. Что сказали бы сэр Уильям Уоллес или старый Дэви Линдсей по поводу соединения королевств и тех, кто нам его навязал?
Дорога, по которой мы ехали, развлекаясь подобными разговорами, стала открытой и пустынной, как только мы удалились от Глазго на милю-другую, и становилась чем дальше, тем скучней. Обширные пустоши расстилались впереди, позади и вокруг нас в своей безнадежной наготе, то плоские и пересеченные топями, расцвеченными предательской зеленью или черными от торфа, то вздыбленные большими, тяжелыми подъемами, которые по форме своей и размерам не могли быть названы холмами, но крутизной утруждали путника еще больше, чем обычные холмы. Не было ни деревьев, ни кустов, на которых глаз мог бы отдохнуть от рыжей ливреи полного бесплодия. Даже вереск был здесь той обиженной, жалкой разновидности, что почти лишена цветов, и представлял собой самую грубую и убогую одежду, в какую (насколько мне позволяет судить мой опыт) рядилась когда-либо мать-земля. Живых тварей мы не видели; изредка только пройдет небольшое стадо кочующих овец неожиданно странных мастей — черные, голубоватые, оранжевые; только на мордах и ногах преобладал у них темно-бурый цвет. Даже птицы как будто чуждались этих пустошей — и неудивительно: ведь им было совсем легко улететь отсюда; я слышал только монотонные и жалобные крики чибиса и кроншнепа, которых мои спутники называли по-северному пигалицей и каравайкой.
Впрочем, за обедом, который мы получили около полудня в захудалой корчме, нам посчастливилось убедиться, что эти унылые пискуны были не единственными обитателями болот. Хозяйка сказала, что ее хозяин «побывал под горой», и это послужило нам на пользу, ибо мы могли насладиться трофеями его охоты в виде какой-то жареной болотной дичи — блюда, составившего весьма существенное дополнение к овечьему сыру, вяленой лососине и овсяному хлебу; больше этот дом ничего не мог предложить. Незавидный эль по два пенни за кружку и стакан превосходного коньяку увенчали пиршество, а так как наши лошади тем временем отдали должное овсу, мы пустились в путь с обновленными силами.
Бодрость, приданная недурным обедом, помогла мне справиться с унынием, незаметно подбиравшимся к сердцу, когда я смотрел вокруг на безотрадную местность и думал о сомнительном исходе своего путешествия. Дорога стала еще более пустынной и дикой, чем та, по которой мы проезжали в первую половину дня. Одинокие убогие хижины — слабый признак обитаемости этих мест — встречались все реже и реже, и наконец, когда мы начали подниматься по бесконечному склону поросшей вереском возвышенности, они исчезли вовсе. Теперь мое воображение получало некоторую пищу только тогда, когда особенно счастливый поворот дороги открывал перед нами по левую руку вид на темно-синие горы: хребет их тянулся к северу и северо-западу и манил обещанием страны, быть может такой же дикой, но, конечно, несравненно более интересной, чем та, где проходил сейчас наш путь. Вершины гор были настолько же дико причудливы и несхожи между собой, насколько холмы, видневшиеся по правую руку, были скучны и однообразны; и когда я глядел неотрывно в эти альпийские дали, мною овладевало желание исследовать их глубину, хотя бы это сопряжено было с трудами и опасностями. Так жаждет матрос променять невыносимое однообразие затянувшегося штиля на волнения и опасности битвы или бури. Я без конца расспрашивал своего друга мистера Джарви о названиях и местоположении этих замечательных гор, но его сведения были ограниченны — или он не желал делиться ими.
— Это просто шотландские горы, шотландские горы. Вы вдосталь на них насмотритесь, вдосталь наслушаетесь о них, прежде чем снова увидите глазговский рынок. Не могу я на них глядеть: как взгляну — так мурашки по спине бегут. Не от страха, вовсе не от страха, а от скорби за бедных людей, ослепленных, полуголодных, которые там живут. Но довольно об этом. Нехорошо говорить о горцах, когда находишься близ границы. Многие честные люди из моих знакомых не решились бы заехать так далеко в этот край, не составив наперед завещания. Мэтти очень неохотно собирала меня в дорогу, даже разревелась, глупышка. Но женщине плакать так же просто, как гусю ходить босиком.
Я попытался затем перевести разговор на личность и биографию человека, к которому мы ехали в гости, но мистер Джарви упорно отклонял мои попытки — может быть, из-за присутствия мистера Эндрю Ферсервиса, которому угодно было держаться все время поблизости, так что уши его не могли пропустить ни единого сказанного нами слова, между тем как его язык ни разу не упустил случая дерзко вмешаться в наш разговор. Поэтому мистер Джарви то и дело отчитывал моего слугу.
— Держитесь сзади и подальше, сэр, как вам подобает, — сказал бэйли, когда Эндрю сунулся вперед, чтобы получше расслышать его ответ на мой вопрос о Кэмбеле. — Вы так рветесь вперед, что готовы сесть коню на самую шею. Вот никак не желает человек знать свое место! А что касается ваших вопросов, мистер Осбалдистон, теперь, когда этот наглец не может нас услышать, я вам скажу, что в вашей воле спрашивать, а в моей воле отвечать или нет. Хорошего я мало могу сказать о Робине — эх, бедняга Роб! — а дурного я о нем говорить не хочу: помимо того, что он мой родственник, мы сейчас приближаемся к его стране, где за каждым кустом, насколько мне известно, может сидеть один из его молодцов. Послушайте моего совета и помните: чем меньше вы станете говорить о Робе и о том, куда мы с вами едем и зачем, тем вернее будет успех нашего предприятия. Очень возможно, что мы натолкнемся на кого-нибудь из его врагов, — их тут по всей округе слишком даже много; и хотя ему пока есть на что шапку надеть, я все же не сомневаюсь, что в конце концов они одолеют Роба: рано или поздно лисья шкура всегда попадает под нож живодера.
— Я готов, конечно, — отвечал я, — следовать во всем совету опытного человека.
— Отлично, мистер Осбалдистон, отлично! Но я должен еще поговорить по-своему с этим болтливым бездельником, потому что дети и дураки выбалтывают на улице все, что слышат дома у камелька. Послушайте вы, Эндрю! .. Как вас там? .. Ферсервис!
Эндрю, далеко отставший от нас после очередного выговора, не соизволил услышать зов.
— Эндрю, негодяй ты этакий! — повторил мистер Джарви. — Сюда, сэр, сюда!
— «Сюда, сюда» — так кличут собак, — сказал Эндрю, подъехав с нахмуренным лицом.
— Я тебя проучу как собаку, бездельник, если ты не будешь слушать, что я тебе говорю! Мы вступили в Горную Страну…
— Это я и сам соображаю, — сказал Эндрю.
— Молчи ты, плут, и слушай, что я хочу тебе сказать! Мы вступили теперь в Горную Страну…
— Вы мне это уже сказали, — перебил неисправимый Эндрю.
— Я раскрою тебе башку, — сказал взбешенный бэйли, приподнявшись в седле, — если ты не придержишь язык!
— Если язык держать за зубами, — ответил Эндрю, — изо рта потечет пена.
Видя, что мне пора вмешаться, я властным тоном приказал Эндрю замолчать, чтоб не вышло худо для него же.
— Молчу, — сказал Эндрю. — Я всегда исполню всякое ваше законное приказание и слова не скажу наперекор. Моя бедная мать говорила бывало:
Так что можете говорить хоть до ночи — для Эндрю все одно.
Мистер Джарви, воспользовавшись передышкой в речи садовника после приведенной им пословицы, сделал ему наконец необходимое внушение:
— Так вот, сэр: если б дело шло только о вашей жизни — ей, конечно, цена невелика: горсточка серебряных монеток. Но тут мы все трое можем поплатиться жизнью, если вы не запомните того, что я вам скажу. На тот постоялый двор, куда мы сейчас заедем и где, может статься, заночуем, заворачивают люди самого разного роду-племени, горцы всех кланов и жители Нижней Шотландии; там, когда виски возьмет свое, скорее увидишь в руках обнаженный кинжал, чем раскрытую Библию. Смотрите ж, не мешайтесь в споры и никого не задевайте вашим длинным языком; сидите смирно, пусть каждый петух дерется сам за себя.
— Ох, как нужно все это мне говорить! — сказал презрительно Эндрю.
— Точно я никогда не видывал горцев и не знаю, как с ними обходиться! Да ни один человек на земле не сумеет лучше моего сговориться с Доналдом. Я с ним торговал, ел и пил…
— А дрались вы с ним когда-нибудь? — спросил мистер Джарви.
— Ну нет, — ответил Эндрю, — этого я остерегался: красиво было б разве, если б я, художник в своем ремесле, почти что ученый, полез в драку с жалкими голоштанниками, которые не умеют назвать ни одной травинки, ни одного цветка не только что на латыни — на простом шотландском языке!
— Тогда, если вы хотите сохранить свой язык во рту, — сказал мистер Джарви, — и уши на голове (а
