если наши документы — в руках северного авантюриста, то можно будет убедить его выдать их нам, так как для него они — простая бумага, обладание которой едва ли могло принести ему выгоду. И я понимал, что присутствие родственника может оказать на него воздействие. Поэтому я с радостью согласился на предложение мистера Джарви рано поутру пуститься вместе в путь.

В самом деле, почтенный джентльмен столь же легко и быстро собрался привести в исполнение свое намерение, сколь медлительно и осторожно он его составлял. Он приказал Мэтти проветрить его дорожный плащ, смазать жиром сапоги, продержать их всю ночь на кухне у огня да присмотреть, чтоб лошадке задали овса и чтоб костюм для верховой езды был в полном порядке. Условившись встретиться наутро, в пять часов, и договорившись, что Оуэн — его участие в этой поездке представлялось излишним — будет ждать в Глазго нашего возвращения, мы сердечно распростились с нашим новым ревностным другом. Я поместил Оуэна у себя в гостинице, в комнате, смежной с моею, и, дав распоряжение Эндрю Ферсервису приготовиться к отъезду в назначенный час, удалился на покой с такими светлыми надеждами, какими давно не баловала меня судьба.

Осеннее утро дышало живительной свежестью, когда мы с Ферсервисом встретились по уговору у дома мистера Джарви, неподалеку от гостиницы миссис Флаттер. Эндрю привел наших лошадей, и я сразу обратил внимание на его собственного скакуна: как ни жалка была кляча, великодушно пожалованная мистеру Ферсервису его юрисконсультом, клерком Таутхопом, в обмен на кобылу Торнклифа, мой слуга умудрился расстаться с нею и приобрести взамен новую, отличавшуюся самой удивительной и совершенной хромотой: она как будто пользовалась для передвижения только тремя ногами, четвертая же у нее болталась в воздухе и отсчитывала такт.

— С чего вы вздумали привести сюда этого одра, сэр? Где лошадь, на которой вы доехали до Глазго? — спросил я с понятным раздражением.

— Я ее продал, сэр. Кляча была никудышная; на корму у Лаки Флаттер она бы нажрала больше, чем стоит сама. Я, ваша честь, купил за ваш счет другую. Дешевка — по фунту с ноги. Всего четыре фунта. А шпат у нее отойдет, как проскачем милю-другую. Знаменитый бегун. Зовется Резвый Томми.

— Клянусь спасением души, сэр, — сказал я, — вы, я вижу, не угомонитесь, пока ваши плечи не познакомятся с резвостью моего хлыста! Идите сейчас же и достаньте другого коня, не то вы дорого заплатите за ваши проделки!

Эндрю, однако, не испугался моих угроз, утверждая, что ему придется уплатить покупателю гинею отступного, иначе он не получит назад своего коня. Я чувствовал, что мошенник меня надувает, но, как истый англичанин, готов был уже заплатить ему, сколько он требовал, лишь бы не терять времени, когда на крыльцо вышел мистер Джарви — в плаще с капюшоном, в ботфортах, в пледе, точно приготовился к сибирской зиме, — меж тем как двое конторщиков под непосредственным руководством Мэтти вели под уздцы степенного иноходца, который иногда удостаивался чести нести на своем хребте особу глазговского бэйли. Но, прежде чем «взгромоздиться в седло» — выражение, более применимое к мистеру Джарви, нежели к странствующим рыцарям, к которым оно отнесено у Спенсера, — он спросил о причине несогласия между мной и моим слугой. Узнав, в чем заключался маневр честного Эндрю, он тотчас положил конец спорам, заявив, что если Ферсервис не вернет немедленно трехногого одра его владельцу и не приведет обратно более годную лошадь, о четырех ногах, которую сбыл, то он, бэйли, отправит его в тюрьму и взыщет с него половину жалованья.

— Мистер Осбалдистон, — сказал он, — подрядил на службу обоих, и коня и тебя, — двух скотов сразу, бессовестный ты негодяй! Смотри, в дороге я буду следить за тобой в оба!

— Штрафовать меня бесполезно, — дерзко ответил Эндрю, — у меня нет на уплату штрафа ни медной полушки. Это все равно что снять с горца штаны.

— Если не можешь ответить кошельком, ответишь шкурой, — сказал бэйли, — уж я прослежу, чтоб тебе так или иначе воздали по заслугам.

Приказанию мистера Джарви Эндрю вынужден был подчиниться. Он только процедил сквозь зубы:

— Слишком много господ, слишком много, как сказало поле бороне, когда каждый зубец стал врезаться ему в тело.

Очевидно, он без труда отделался от Резвого Томми и восстановился в правах собственности на прежнего своего буцефала, потому что через несколько минут он вернулся, успешно совершив обмен, да и впоследствии он ни разу не пожаловался мне, что уплатил из своего кармана неустойку за расторжение сделки.

Мы тронулись в путь, но не успели доехать до конца улицы, где проживал мистер Джарви, как услышали за спиной громкие оклики и прерывистый крик: «Стой, стой!» Мы остановились, и нас нагнали два конторщика мистера Джарви, несшие два доказательства заботы Мэтти о своем хозяине. Первое выразилось в объемистом шелковом платке, громадном, похожем на парус его шхуны, ходившей по водам Вест-Индии, — мисс Мэтти настоятельно просила бэйли намотать этот платок на шею в добавление к прочим оболочкам, что тот и сделал, вняв мольбам. Второй юнец принес только словесное поручение домоправительницы, и мне показалось, плутишка, выкладывая его, еле сдерживал смех: Мэтти напоминала хозяину, чтоб он остерегался сырости.

— Ну-ну! Глупая девчонка! — ответил мистер Джарви, но добавил, обратившись ко мне: — Это, впрочем, показывает, какое у нее доброе сердце. У такой молоденькой девицы — и такое доброе сердце! Мэтти очень заботлива.

Тут он пришпорил коня, и мы выехали из города без дальнейших задержек.

Когда мы подвигались рысцой по дороге, которая вела на северо-восток от Глазго, я имел случай оценить и отметить хорошие качества моего нового друга. Как и мой отец, он считал торговые сношения самой важной стороной человеческой жизни, но в своем пристрастии к коммерции все же не пренебрегал более общими знаниями. Напротив, при его чудаковатых и простонародных манерах, при тщеславии, казавшемся тем более смешным, что он постоянно прикрывал его легкой вуалью скромности, при отсутствии тех преимуществ, какие дает научное образование, мистер Джарви обнаруживал в разговоре острый, наблюдательный, свободолюбивый и по-своему изощренный, хотя и ограниченный ум. Он оказался к тому же хорошим знатоком местных древностей и занимал меня в дороге рассказами о замечательных событиях, какие разыгрывались некогда в тех местах, где мы проезжали. Превосходно знакомый с историей своего края, он видел прозорливым глазом просвещенного патриота зародыши будущего преимущества, которые проросли и дали плоды лишь теперь, в последние несколько лет. Притом я отмечал, к большому своему удовольствию, что, будучи ярым шотландцем, ревниво оберегающим достоинство своей страны, он все же относился терпимо и к братскому королевству. Когда однажды у Эндрю Ферсервиса (которого, кстати сказать, мистер Джарви не выносил) лошадь потеряла подкову и он попробовал приписать эту случайность губительному влиянию соединения королевств, бэйли дал ему суровую отповедь:

— Полегче, сэр, полегче! Вот такие длинные языки, как ваш, сеют вражду между соседями и между народами. Так уж, видно, повелось на свете: как ни хорошо, а мы всё недовольны, всё хотим лучшего. То же можно сказать и о соединении королевств. Нигде народ так против него не восставал, как у нас в Глазго: роптали, возмущались, собирали сходки. Но плох тот ветер, который никому не навеет добра. Каждый пусть судит о броде, когда сам его испробует. А я скажу: «Да процветает Глазго!» Недаром эти слова отчетливо и красиво вырезаны на гербе нашего города. С той поры, как святой Мунго ловил в Клайде сельдей, — что и когда так способствовало нашему процветанию, как торговля сахаром и табаком? Пусть мне на это ответят, а потом порочат договор, открывший нам дорогу на дальний Запад.

Эти доводы логики отнюдь не успокоили Эндрю Ферсервиса, и он, возражая, долго еще ворчал: дескать, странное это новшество, чтоб шотландские законы составлялись в Англии; лично он за все бочонки селедок в Глазго со всеми ящиками табака в придачу не поступился бы шотландским парламентом и не отослал бы нашу корону, наш меч, и скипетр, и Монс Мег note 75 на