— Не лягу!

— Ляжешь.

Он нашел ее в темноте, притянул за руку, толкнул к кровати.

— Я не хочу, — говорила Лорена.

— Ты уже на кровати, вот и ложись. Я устроюсь на диване.

— Я пойду на стул.

— Оставайся на кровати, а я пойду на диван. У меня есть еще одно одеяло.

— Я иду на стул.

— А я ухожу на диван.

Он отошел, лег на диван и оттуда спросил Лорену:

— Где ты? Ты лежишь?

— Нет, я опять сижу на стуле.

— Ты что, так всю ночь просидишь?

— Могу и всю ночь.

— И завтрашнюю ночь?

— Могу и завтрашнюю.

— И послезавтрашнюю?

— Может, и послезавтрашнюю.

— И все ночи можешь просидеть?

— Может, смогу, а может, нет. Наверно, устану.

— А если бы у тебя не было никакого выхода — только сидеть на стуле?

Лорена не ответила.

Долгая ночь проходила, Лорена закурила сигарету, Эн-2 тоже закурил, он спрашивал себя, чего еще можно желать? Чего еще проще можно желать?

Оставалось только сопротивляться ради того, чтобы сопротивляться, — или погибнуть. Разве гибель не угрожала людям всегда? Погибали наши отцы. Всегда понуренные, всегда в рваных башмаках. Они либо гибли с самого начала, либо сопротивлялись ради того, чтобы сопротивляться, и потом все равно гибли. Почему это должно кончиться теперь? Почему должно прийти освобождение?

Теперь многие сопротивляются во имя освобождения, которое должно прийти. И он сопротивлялся во имя освобождения — и раньше и сейчас, он был уверен, что оно придет, но именно по этой причине сопротивляться было не просто.

Он сказал:

— Я не уеду из Милана.

— Ты не спишь? — спросила Лорена.

— И что тебе за важность, сплю я или нет? Не сплю.

— Ты устал. Хорошо бы тебе поспать.

— Я еще буду спать. Времени у меня хватит.

— Уже пробило шесть.

— Ну и что? У меня еще хватит времени выспаться.

— Скоро рассветет.

— Я просплю весь день. Ведь я никуда из Милана не уеду.

— Не уедешь из Милана?

— Не уеду.

— Как так?

— У меня есть другие дела, вот и не уеду.

— Я должна буду предупредить товарищей.

— А почему бы тебе их не предупредить?

— Мне нужно будет сказать им, почему ты не уезжаешь.

— Скажи, что сегодня я не могу уехать.

— А завтра уедешь?

— Может быть, и завтра не уеду. Когда-нибудь уеду, только ты не бери с меня никаких обязательств. Я уеду поездом.

Потом он попросил ее поднять жалюзи; в туманном воздухе рождался день, рождалось солнце в тумане, летевшем вокруг него, высоко над Миланом, а он думал о том, как это было бы просто — остаться в Милане.

Начали сходиться его люди.

— Привет, командир!

— Привет.

Пришел один, за ним второй, и он был рад, что они могут повидаться с ним у него дома, войти в его жизнь, что нет больше нужды скрывать от них, где он живет. Он был доволен, что между ним и его товарищами появилась человеческая общность, самая простая, такая, какая существует между заболевшим школьником и его соучениками, которые пришли его проведать, и он был доволен, что его новое положение допускает эту общность.

Это было так же просто, как желанно гибели, с которым он шел на гибель. И он в самом деле беседовал с ними, как заболевший школьник беседует с товарищами, которые пришли его проведать: был так же весел, так же спрашивал их обо всяких мелочах, так же смеялся; и чем дальше, тем больше он думал о том, что лучшим выходом будет остаться в Милане — даже для того, чтобы сопротивляться.

Сын Божий пришел третьим и принес бутылку нива.

— Пиво! — воскликнул Эн-2. Он любил пиво.

— Да, пиво, командир, — сказал Сын Божий.

— Где ты раздобыл?

— В отеле, командир.

Сын Божий был молчалив. Он выглядел подавленным, сидел на краешке стула и скоро поднялся, собираясь уходить.

— А ты не выпьешь со мной пива? Ты уже уходишь?

— Надо в отель, там дел много.

— Разве тебе заступать не с полудня?

— Да, но дел много.

— Чем-нибудь пахнет в воздухе у этих немцев?

— Кажется, командир.

Эн-2 захотел узнать, какие это дела у Сына Божия, расспросил об Эль-Пасо, сказал, что обдумывал разные способы, как можно уничтожить Клемма и его подручных, и говорил он так, словно сам мог принимать участие в этой операции.

Орацио и Метастазио, которые пришли последними, принесли ему пачку сигарет.