— А можно, мы запустим ее завтра в Пасторском пруду?
— Конечно. Разумеется. Прошу тебя, иди отсюда.
— Только мы вдвоем, хорошо, Стивен? Без Клод, и без Томми, без Иоланды — без
— Специальные свежевальные машины, — говорит Ксаллибос, — ошкуривают грешников, как спелые бананы.
— Ты хочешь, чтобы тебя выдрали? — закипает Кейт. — Именно этого ты сейчас и добьешься, милая моя — самой жестокой трепки за всю свою жизнь!
Дитя отвечает отработанным пожатием плеч и, надувшись, выходит из комнаты.
— Я люблю тебя, — говорит Стивен жене, убирая подушку со своих половых органов жестом повара, снимающего крышку с кастрюли с жарким.
Они вновь прижимаются друг к другу, вкладывая в это действие все, что в них есть, каждый член, и железу, и отверстие, без всяких ограничений, не стесняясь любых позиций.
— Непростительно, — стонет Кейт.
— Непростительно, — соглашается Стивен. Он никогда не чувствовал такого подъема. Все его тело является сейчас лишь придатком к чреслам.
— Мы будем прокляты! — говорит она.
— Навеки! — вторит он.
— Поцелуй меня! — командует она.
— До новых встреч, друзья! — говорит Ксаллибос. — И пусть эти малыши приходят!
Вытаскивая пластмассовую купель из багажника своей машины, Конни размышляет о сходстве сего священного сосуда с птичьей ванной. Это место, думает он, где благочестивые воробушки могут совершать свои птичьи омовения. Но когда он, потверже установив сосуд на своем плече, отправляется в путь, и края купели врезаются в плоть, ему на ум приходит и другая метафора. Если эта купель — крест Конни, а Конститьюшн-роуд — его
— Доброе утро, святой отец!
Он скидывает купель с плеча, поставив ее на ребро возле пожарного гидранта. Одна из прихожанок, Валери Гэллогер, одетая в поношенную шерстяную парку, протискивается к нему сквозь толпу.
— Далеко собрались? — весело спрашивает она.
— До конца квартала.
— Вам помочь?
— Ничего, мне не помешает немного размяться.
Валери протягивает ему руку, и они обмениваются рукопожатием, варежка в варежку.
— Есть какие-нибудь особенные планы на день святого Патрика?
— Я собираюсь испечь пирожные в виде трилистника.
— Зеленые?
— Я не могу позволить себе покупать пищевые красители.
— Кажется, у меня есть немного зеленого, так что милости просим! А кто живет в конце квартала?
— Анджела Данфи.
По лицу Валери пробегает тень.
— И ее дочь?
— Да, — тоскливо отвечает Конни. Его гортань сжимается. — И ее дочь.
Валери сочувственно кладет ладонь ему на руку.
— Если у меня не найдется зеленой, может быть, нам удастся ее как-нибудь подделать.
— О, Валери, Валери! Как бы я желал никогда не принимать духовного сана!
— Мы смешаем желтую с оранжевой. Мне очень жаль, святой отец.
— Как бы я хотел, чтобы эта чаша миновала меня!
— Я имела в виду — желтую с голубой.
Конни обхватывает купель рукой, обнимая ее, как мог бы обнимать испуганного ребенка.
— Прошу вас, останьтесь со мной.
Вместе они идут сквозь резкий, словно зазубренный, мартовский воздух и, дойдя до перекрестка с Уоррен-авеню, сворачивают внутрь полуразвалившейся груды кирпичей с табличкой «№ 47». В прихожей темно, как в склепе. Включив фонарик, Конни ведет его лучом вверх, пока не различает бумажку с надписью «А. Данфи», наклеенную на помятый почтовый ящик. Он взбирается по лестнице к квартире 8С, прихожанка следует за ним по пятам. На третьей площадке Конни останавливается, чтобы перевести дыхание. На шестой он ставит наземь купель. Валери вытирает ему лоб рукавом парки, затем сама поднимает его купель, и они продолжают свое восхождение.
Дверь Анджелы Данфи изъедена древоточцем, рассохлась и висит на одной петле. От их стука она распахивается сама собой.
Войдя, они оказываются в кухне — тесном затхлом пространстве, которое могло бы вызвать клаустрофобию, если бы не было столь скудно обставлено. Над газовой плитой висит кастрюля, сковородка поставлена на верх холодильника, пол представляет собой пестрое скопление щепок, кусков рубероида и лепрозных чешуек линолеума. Валери опускает купель рядом с раковиной. Конни замечает, что емкость, в которой Анджела Данфи моет посуду, фактически даже меньше той, что Церковь Непосредственного Зачатия использует, чтобы даровать неплодным бессмертие.
На цыпочках он проходит в спальню. Прихожанка крепко спит, ее махровый купальный халат распахнут до половины, давая место сонно сосущему ребенку; молоко стекает с ее грудей, белыми ручейками прочерчивая живот. Теперь ему надо двигаться, быстро и решительно, чтобы не было никакой борьбы, никакого мелодраматического повторения сцены из Первой Книги Царств, глава 3, стих 27 — отчаявшаяся блудница, пытающаяся вырвать своего ребенка у соломоновых мечников.
Затаив дыхание, Конни наклоняется к постели и с ловкостью ласки, вытягивающей содержимое яйца, извлекает бесплодную девочку из складок халата и уносит ее на кухню.
Валери с мрачным лицом сидит на шатком трехногом табурете возле холодильника.
— О возлюбленные чада, поскольку все существа человеческие сходят в мир сей, пребывая во грехе, — шепчет Конни, косясь на Валери настороженным взглядом, — и поскольку не могут они познать благости Господа нашего иначе, чем будучи рождены вновь от воды, — он кладет ребенка на пол у ног Валери, — призываю вас воззвать ко Господу-Отцу, дабы посредством этого крещения Меррибелл Данфи смогла обрести Царство Божие!
— Только не призывайте
Конни наполняет кастрюлю, выливает воду в купель и возвращается к раковине за следующей порцией. Это не вполне святая вода, размышляет он, и далеко не миро, но в то же время вполне вероятно, что и не тифозная; лучшая, какую может предложить недооплачиваемое Водное управление Бостона. Он выливает в купель свою ношу, затем приносит еще одну.
Личико Меррибелл разверзается широким молочным зевком, но она не кричит.
Наконец сосуд наполнен.
— Благослови эти воды, Господи, дабы могли они даровать этой грешнице жизнь вечную!
Опустившись на колени, Конни принимается разматывать детские пеленки. Первая булавка расстегивается легко. Когда он начинает возиться со второй, ее острие вонзается в мякоть большого пальца. «Вот и терновый венец», — решает он, почувствовав укол и увидев кровь.
Священник несет обнаженное дитя к купели. Омочив свой проколотый палец, он прикладывает его ко лбу Меррибелл и чертит священный плюс смесью воды и крови.
— Мы приветствуем эту грешницу, что присоединяется ныне к мистическому телу Христа, и отмечаем ее знаком Креста Христова.
Он начинает погружение. Затылок… уши… щеки… рот… глаза… О Боже, что за чудовищное доверие — эта власть подписываться за душу человеческую!
