деторождению достигает своего еженедельного пика. Об этом ему говорит циферблат на его запястье, который жужжит, словно взбудораженный шершень, в то время как Стивен натирает зубы содовым порошком. «Взз! — говорит счетчик спермы, напоминая Стивену о его неотвратимой обязанности. — Взз! Взз! Скорее найди нам яйцеклетку!»
Стивен замирает, не донеся щетку до рта, и, не тратя время даже на то, чтобы сполоснуть рот, торопливо проходит в спальню.
Кейт лежит на продавленном матрасе; она курит сигарету без фильтра, придерживая на животе свою вечернюю порцию рома «Эрбутус» со льдом. Малыш Малькольм устроился на матери сверху, прижавшись беззубыми деснами к ее левому соску. Ее взгляд устремлен на дальнюю стену, где в обрамлении потрескавшейся шершавой штукатурки расположен экран телевизора, показывающий, как обычно по воскресеньям, ночную передачу «Пусть эти малыши приходят». Архиепископ Ксаллибос, сидя посередине телестудии, заполняет собой все помещение, которое обставлено в подражание детскому саду: мягкие игрушки, настольные игры, ярко раскрашенные буквы алфавита. Дошкольники ползают по фальстафовскому телу прелата, съезжают по его ногам, виснут на руках, словно он представляет собой некую деталь оборудования детской площадки.
— Знаете ли вы, что при одном-единственном акте онанизма за какие-то несколько секунд умирает более четырехсот миллионов детей? — спрашивает Ксаллибос с экрана. — Иисус в Евангелии от святого Андрея сказал: «Мастурбация — это убийство».
Стивен неуверенно кашляет.
— Дорогая, ты случайно не хочешь…
Его жена подносит к сжатым губам указательный палец. Даже когда она заставляет его замолчать, она все равно кажется Стивену прекрасной. Эти огромные глаза и высокие скулы, эта грациозная лебединая шея…
— Ш-ш-ш!
— Проверь, пожалуйста, — говорит Стивен, проглатывая соду.
Кейт поднимает к глазам свое тонкое запястье и смотрит на овуляциометр.
— Не раньше чем через три дня. Может быть, через четыре.
— Проклятие!
Он так любит ее! Он так нестерпимо ее хочет — сейчас не меньше, чем когда они еще только сподобились таинства Правомочного Единобрачия. Супружеские разговоры — это, конечно, хорошо; но когда ты настолько обожаешь свою жену, когда ты жаждешь понимать ее превыше всех остальных, тебе необходимо говорить с ней также и на языке плоти.
— Станет ли кто-либо отрицать, что наиболее раскаленный из секторов Ада отведен для тех, кто нарушает права незачатых? — вопрошает Ксаллибос, шутливо закрываясь рукой от ангелоподобного дитяти. — Станет ли кто-либо спорить, что контрацепция, случайные половые связи и поллюции обрекают тех, кто их допускает, на безвозвратное путешествие в Обитель вечных мучений?
— Киска, я хочу у тебя кое-что спросить, — говорит Стивен.
— Ш-ш-ш…
— Вот эта молодая женщина, которая была на литургии сегодня утром — ну, которая потом убежала…
— Ее подкосило то, что у нее была двойня, — Кейт высасывает остатки рома. Кусочки льда звякают, ударяясь друг о друга. — Если бы ребенок был только один, она бы, скорее всего, справилась.
— Э-э, ну да, разумеется, — говорит Стивен, указывая на малыша Малькольма. — Но представь себе, если бы у
— Небеса — это навсегда, Стивен, — говорит Кейт, набивая рот льдом. — Да и Ад не на меньший срок. — Она жует; ее моляры с хрустом перемалывают ледышки. С ее губ стекают капельки подкрашенной ромом воды. — Лучше поторопись в церковь.
— До новых встреч, друзья! — говорит Ксаллибос сквозь нарастающее крещендо музыкальной темы. На его колене сидит трехлетний корейский мальчик; архиепископ подкидывает его, изображая лошадку. — И пусть эти малыши приходят!
По пути ко входной двери Стивен проходит через тесную и вонючую гостиную, исполняющую роль детской. Здесь все тихо, все в порядке. Все четырнадцать малышей — по одному на каждый год, прошедший после первой менструации Кейт — спят крепким сном. Девятилетний Роджер очень похоже, что от него, продукт совпадения циклов Стивена и Кейт: у мальчика стивеновы белокурые вьющиеся волосы и приковывающие внимание зеленые глаза. Как это ему ни трудно, Стивен старается не обращаться с Роджером как-то по-особенному — никаких прогулок наедине к лягушачьему пруду, никаких дополнительных сладостей к Рождеству. Хороший отчим не позволяет себе обнародовать свои пристрастия.
Стивен натягивает залатанные галоши, перчатки с оторванными пальцами и драную куртку. Не спеша выйдя из дома, он присоединяется к кучке угрюмых пешеходов, плетущихся вдоль Уинтроп-стрит. Туман сгущается, непрерывно моросит мелкий дождь — отзвуки Потопа. Толкаемые беременными женщинами дюжины потрепанных детских колясок с черным верхом уныло скрипят по асфальту. Тротуары принадлежат девушкам; они идут стайка за стайкой, щебеча и шлепая по лужам, выставляя напоказ свои вздутые животы, словно олимпийские медали.
Перед дверьми Церкви Непосредственного Зачатия, изъеденная двумя десятилетиями ветра и мороси, стоит гипсовая Мадонна. На ее лице неопределенное выражение — где-то посередине между улыбкой и ухмылкой. Стивен взбирается по ступеням, входит в притвор, снимает перчатки и, окунув кончики пальцев в ближайшую чашу, осеняет воздух крестным знамением.
Каждый город, объясняет Стивен своим ученикам в средней школе кардинала Догерти, имеет свою индивидуальность. Экстравертный Рио, пессимистическая Прага, параноидальный Нью-Йорк. А Бостонский остров? Какого рода психикой обладает Пуп[6] и окружающие его рифы? Шизоидной, говорит им Стивен. Расколотой. Этот Бостон, боровшийся с рабством и поддерживавший огонь под плавильным котлом Америки, одновременно был тем самым Бостоном, который вырезал индейцев- пекотов и посылал в Салем охотников за ведьмами.
Однако здесь, сейчас — какая сторона города выходит на поверхность? Светлая, решает Стивен, рисуя себе сотни устремленных к Небесам душ, что ежедневно исходят из бесчисленных утроб Бостона, всплывая ввысь, словно пузырьки, столь недавно срывавшиеся с губ Мэделайн Данфи.
Благословляя имя Пресвятой Девы, он сходит по бетонным ступенькам вниз, в копуляторий. Сотни обетных свечей пронизывают тьму. Солоноватый аромат зарождающегося бессмертия наполняет воздух. Из дальнего угла CD-проигрыватель выхрипывает «Апостольское Последование» с их знаменитой интерпретацией «Аве Марии».
Таинство Внебрачной Связи всегда напоминало Стивену студенческий бал — девушки стоят в ряд вдоль одной стороны комнаты, мальчики вдоль другой, посередине движутся по кругу пары. Теперь он занимает место в мужской шеренге, снимает куртку, рубашку, брюки, нижнее белье, развешивает их на ближайших крючках. Вглядевшись в полумрак, он встречается глазами с бывшей воспитательницей Роджера из детского сада, Валери Гэллогер. Это крепкая женщина тридцати с чем-то лет, ее сияющие рыжие волосы ниспадают до самых бедер. Они решительным шагом направляются друг к другу, следуя тропинке между матрасами, пока не встречаются над трясиной, кишащей извивающимися делателями душ.
— Вы ведь отчим Роджера Малкенни, не правда ли? — спрашивает овулирующая воспитательница.
— Даже отец, весьма вероятно. Стивен О’Рурк. А вы мисс Гэллогер, так?
— Зовите меня Валери.
— А вы меня Стивен.
Он оглядывается вокруг, с неизмеримым облегчением отмечая, что не узнает здесь никого. Стивен знает, что рано или поздно увидит в копулятории знакомое молодое лицо — мысль, которая всегда заставляет его вздрагивать. Каким образом сможет он рассказывать о Бостонской Резне мальчику, не так давно видевшему его за детородным актом? Как сможет он вразумительно изложить Лексингтонскую битву девочке, в чью яйцеклетку пытался вдохнуть жизнь предыдущим вечером?
Около десяти минут они с Валери ведут непринужденную беседу. Говорит в основном Стивен, как этому и следует быть. В случае, если грядущее таинство окажется плодотворным, получившийся ребенок
