измазанный кровью, грязью и красителем, в хлопчатобумажном одеянии, выданном службистами, чтобы прикрыть синяки, с повязкой на лодыжке и в штанах настолько ветхих, что годились они разве что для музея. Меня мучил вопрос, для чего нас здесь собрали, и во что я влип на этот раз. Я пожалел, что у меня нет с собой камфорной жвачки, чтобы успокоить нервы.

Я остановился перед скамейкой, подыскивая, куда присесть. Сидящие распределились по всей ее длине, как будто огораживая свою территорию, и места для меня не осталось.

Две женщины и четверо мужчин… Мужчины, судя по виду, из бедняков, двое — крепкого телосложения. У одного мочка уха растянута: когда-то он носил значок-клипсу синдиката — бывший астронавт. Одна из женщин была явно из богатых, другая — нет, и выглядела очень испуганной.

Никто не подвинулся. Одни рассматривали меня, другие — свои ноги. Наконец астронавт произнес:

— Туда.

Я проследил за его взглядом. Рядом со скамейкой в стене справа от меня была закрытая дверь с голубым матовым окошком.

— Передовая линия?

— Соображаешь, малыш. — Он полагал, что соображает лучше, чем я. — Один взгляд на тебя, и они позабудут о нас. — Он засмеялся, и все захохотали вслед за ним. Напряженный, нервный смех. Я не смеялся. «Неужели ты это проглотишь?» Я двинулся к нему.

— Слушай, ты, не создавай проблем, — воскликнула богатая. Она была одета, как те, кто приезжал в Старый город для развлечений. На ее круглое лицо был наложен узор из мелких камней, красных с золотом, гармонировавших с цветом ее волос.

— Отлепись, не твоего ума дело. — Я свирепо посмотрел на нее.

Но в ее глазах было написано, что это касалось ее самым непосредственным образом. И в глазах всех остальных я прочитал такую же обеспокоенность. Никто не шевельнулся.

— Да ради Бога, малыш, — оскалился астронавт, — тот парень в холле будет в восторге, если ты попробуешь что-нибудь выкинуть.

Я опустил руки и прошел в начало очереди. Испуганная женщина отодвинулась от края скамьи — то ли для того, чтобы я мог сесть, то ли из страха, что я что-нибудь выкину. Я вытянул больную ногу в теплый солнечный свет и плотнее закутался в хлопчатобумажный клифт, затем повернулся к окну, следя глазами за медленным движением облаков и воображая, что вокруг нет ни души. Посмотрел вниз и подумал, каково было бы падать в эту бездну.

Дверь с голубым окошком открылась, и оттуда вышел человек с лицом мрачным и расстроенным. Он был похож на игрока, упустившего свой последний шанс. Все, и он в том числе, опять уставились на меня.

— Отлично, кто следующий?

Судя по всему, теперь моя очередь. Я смотрел на дыру, красовавшуюся на моем колене, и не мог двинуться с места.

И тут встала сидевшая рядом женщина.

— Я пойду, — сказала она. С минуту она разглядывала меня, после чего обернулась к вышедшему из двери. — Я следующая.

Я во все глаза смотрел на нее. В руках моей спасительницы что-то было, и она сунула это мне. Легкий шарфик.

Я не успел спросить, что это означает, она уже ушла. Я обернулся на сидящих на скамье, и до моего уха долетело, как богатая мерзавка обронила что-то гадкое. Я мрачно взглянул на нее, на что она бросила:

— Ну а ты-то чего уставился?

Я вновь взглянул в окно, но передо мной стояло лицо испуганной женщины. Я хотел избавиться от ее навязчивого образа, забыть ее, но не получилось. Она была старше, чем я думал, примерно между двадцатью и тридцатью. Ее длинные волосы падали до талии, такие же черные, как полночь в каком-нибудь переулке Старого города. Одежда в темных тонах, необычная черная блузка и черная шаль как бы закутывали женщину в печальный саван. Она была высока, худа и выглядела изможденной. Но глаза, серые, как облако, смотревшие ввысь… и когда она перевела взгляд на меня — опустошенные. Она пошла первой, чтобы спасти меня, незнакомого мальчишку. Почему? Ее поступок стал чем-то вроде проявления инстинкта, как отдергивание руки, обожженной пламенем, как попытка избежать боли. Мне это казалось странным, невероятным. Я не знал, что думать. Мне удалось вскоре выбросить это из головы. Я не нуждался в одолжениях от особ с расшатанными нервами. Я посмотрел на шарфик, зеленый и мягкий, как мох. Он скользил между пальцами, я ощущал его невесомость и терпкий аромат, напоминавший ладан. Затем я плюнул на него и принялся стирать грязь с лица.

Моя спасительница долго не выходила из комнаты. Она, должно быть, читала чужие мысли, коль скоро догадывалась, что такое же ожидает нас всех. И если она знала об этом… Наверное, мрачные думы сидящих в очереди сделали ее глаза такими опустошенными. При мысли о жизни человека, который читает чужие тайны и которого поэтому все должны ненавидеть, мне стало не по себе. Затем я задумался, почему службисты решили, что я подойду для этого эксперимента. Я же нормальный человек. В заключении меня протестировали, после чего службисты сказали, что я псион. Я будто бы могу читать чужие мысли. Я ответил службистам, что у них голова набита дерьмом. Они с отвращением переглянулись и сказали мне:

— Ты родился под счастливой звездой, чокнутый выродок из Старого города.

После этого меня протестировали на детекторе лжи и задали массу вопросов, на которые я не смог ответить. И последнее, о чем они спросили меня, — хочу ли я выбраться отсюда.

Но ненормальными были они: я никогда не умел читать чужие мысли. Это означало, что меня могут не отобрать для участия в эксперименте. Я немного приободрился, думая о женщине с мертвым выражением глаз и о том, как она живет, зная, насколько все ее ненавидят, ее, которая знает… Но какая меня ждет участь, если я не подойду для эксперимента? Эта мысль вновь повергла меня в уныние.

— Следующий.

Дверь открылась, но читающая мысли не вернулась; появилась рыжеволосая женщина и кивнула мне, как будто тоже была ясновидящей. Я поднялся, сунув шарфик в карман. Ноги были как ватные, но кое-как я дошел до двери. Мужчина, который выходил из комнаты в первый раз, сидел за столом-терминалом. Дневной свет падал на стол из большого, во всю стену, окна.

Письменный стол, стулья и другие столы были сделаны из настоящего дерева.

Хотелось все это потрогать. Вновь я ощутил нехватку пакетика камфоры. Стену за спиной сидящего человека украшала настоящая объемная живопись, а не какой-нибудь дешевый стереодиапозитив. Я повидал на своем веку довольно краденого добра, чтобы сразу оценить качество. Я уставился на массивную виноградную лозу, вырезанную по краю его стола, и глубоко вздохнул перед тем, как перевести глаза на него. Мужчине было около тридцати пяти, может быть, немного больше. Выражение его лица было страдальческим, как будто он давно уже болел, но что-то неуловимое придавало ему загадочность; русые волосы коротко острижены, в них уже проскальзывала седина, но он не пытался скрывать этого.

Желтая летняя рубашка без воротничка хорошего качества была привезена очень издалека — таких у него, наверное, целый ворох. На левой руке мужчины красовались два плоских кольца — на среднем и безымянном пальцах: вдовец? Он смотрел строго. Я попробовал улыбнуться ему своей лучшей улыбкой. Не подействовало.

Он перевел светло-карие глаза — карие с оттенком зеленого — с моего лица на одежду, затем вновь на лицо. Я понял, что это, должно быть, тот, о котором службисты в Старом городе говорили «доктор Зибелинг», тот, к кому меня направили. Нога болела. Я хотел присесть, но его взгляд, критически оценивающий, остановил меня.

— Пожалуй, слишком молод.

Это был не единственный мой недостаток, о котором он подумал. Он вертел в руках стеклянный шар с каким-то расплывчатым изображением внутри. Затем он оттолкнул его с отсутствующим видом, как будто шар помог ему успокоить нервы.

Я покачал головой. Мои руки напряглись. Все думали, что я моложе, чем на самом деле, мягче, глупее, что мною легко помыкать. Как будто я уже был рожден жертвой, и все чувствовали это. На мне красовалось достаточно шрамов, чтобы доказать, что они ошибались. Он произнес:

— Заключенный девять два нуля пять семь. — Я кивнул, хотя это еще ничего не значило. На столе у него лежали бумаги, похожие на доклад Объединенной Службы Безопасности, он изучал их некоторое