профессию.
Среди японистов не было равнодушных к его творчеству: либо искренне восторгались — те, кто умел радоваться чужим успехам, либо завидовали и злопыхали, выискивая ошибки и примитивно подкалывая: мол, всем же известно, что Аркашка работает по подстрочнику, он же языка толком не знает — чему его там выучили в войну? Эти недоброжелатели прекрасно знали, насколько серьёзный уровень давал ВИИЯ и почему Стругацкий работает по подстрочникам, скажем, Рябкина или Рахима. Японский он знал получше многих, даже тех, кто побывал в стране и хвастался общением с живыми японцами. Дело было в другом: АН просто не любил первого, чисто технического этапа. Ему было жалко собственного времени на эту черновую работу, он был мастером конструирования истинно японских фраз на русском, мастером идиом, эвфемизмов, точных или нарочито далёких синонимов, мастером аллюзий, подтекстов, интонационных находок и даже фонетических ассоциаций. Весь этот высший пилотаж художественного перевода всегда был доступен единицам. Давно известно: работающему с прозой куда важнее при переводе знание своего, а не чужого языка. Любые тонкости иностранного можно раскопать по словарям и учебникам, а вот владение родным, русским — это от бога.
Было и ещё две причины обращения АНа к подстрочникам в период штатной работы в «Гослитиздате»: жёсткие сроки и ограниченная возможность выбирать то, что нравится. Но даже тогда, например, Нацумэ («Ваш покорный слуга кот») они переводили вдвоём с Коршиковым, просто разделив книгу пополам — и на первом, и на втором этапе. А по поводу пресловутой «Зона пустоты» Нома Хироси по подстрочнику Рябкина АН пишет в письме брату в марте 1960-го, когда работа уже закончена:
«Меня заставили взять перевод в Гослитиздате и аврально перевести с хорошего японского на плохой русский 10 листов. Дело в том, что переводчик, которого я рекомендовал, не справился, а план на них нажимает. Пришлось взять».
Упомянутый переводчик — это однокурсник Аркадия Лев Лобачёв (тот самый отличник, побывавший на Токийском процессе в 1946 году вместе с Борисом Петровым), и, судя по записям в дневнике АНа за октябрь 1958-го, «не справился» он только в том смысле, что не нашёл времени и вынужден был расторгнуть договор.
В последующие годы, когда на АНа уже не давили издательские сроки и произведения для перевода он выбирал сам, никакие подстрочники ему не требовались, а ведь это были его лучшие работы: и весь Акутагава, и «Пионовый фонарь», и «Сказание о Ёсицунэ».
У Аркадия, по меткому выражению Виктора Сановича, фраза падала сразу, как кошка — на все четыре лапы, безошибочно, мягко, точно.
Добавим сюда и мнение Миры Салганик — известной переводчицы с хинди:
«Его переводы были на столь же высоком литературном уровне, как и их с братом фантастика. Я не знаю японского, но я очень много читала переводов и могу судить, что это высочайший класс. Переводить с восточных языков намного труднее, очень мало точек соприкосновения. Например, жесты — они же совсем другие. Как их описывать? Но то, что Аркадий делал с этими реалиями, было просто блистательно».
А работать он любил, как и Вера Николаевна Маркова, в больших «амбарных» книгах с плотной желтоватой бумагой, на которую хорошо ложились чернила. К шариковым ручкам очень долго не мог привыкнуть вообще, а для переводческой работы так и не признал их вовсе. Может, в этом было что-то традиционно японское — иероглифы рисовать удобнее. А может, обычный доморощенный консерватизм или элементарное упрямство.
Наверно, именно тогда, за эти почти три года в «Худлите» он и выработал удобный для себя режим работы. Редакторская должность не обязывала приходить с самого утра. А он всю жизнь был ранней пташкой, настоящим жаворонком. Легко вставал часов в семь, а то и в шесть, невзирая на количество выпитого накануне. В это трудно поверить, но это так. И три-четыре часа каждое утро работал с максимальной эффективностью — над переводом, над статьей, над новым рассказом или повестью. Потом шел в издательство, не важно какое, и уж редактировать мог и после коньяка, и вместе с коньяком — это не мешало, совсем не мешало, а общению с друзьями — тем более, только помогало.
Друзей было много — и старых, и новых. Михаил Малышев, Владимир Быков, Леонид Черкасский, Павел Лин, Анатолий Рябкин, Лев Лобачёв — это всё ВИИЯ; были и совсем новые люди — весёлый, заводной одессит, вьетнамист из МГУ Мариан Ткачёв, оттуда же — Алексей Симонов, сын легендарного Константина Михайловича; поэт и китаист Геннадий Ярославцев, тоже МГУ; талантливый актёр только что возникшего и уже модного театра «Современник» Эмиль Левин; литературовед Симон Маркиш — сын расстрелянного поэта Переца Маркиша; один из самых знаменитых переводчиков с английского Виктор Хинкис; Рахим Зея Харун-эль-Каири (для краткости просто Рахим) — человек, намотавшийся по лагерям и тюрьмам, а японским владеющий, как родным; будущий тележурналист Генрих Боровик; переводчик с пушту Юлик Ляндрес, ставший впоследствии знаменитым Юлианом Семёновым, создателем Штирлица…
Конечно, не все они были друзьями в полном смысле, многие — просто знакомыми. Но у АНа, вообще, была очень зыбкая грань между друзьями и знакомыми. Таких друзей, чтобы на всю жизнь, кроме Бориса и Лены, не было. А просто очень близких людей от полудюжины до дюжины можно было насчитать в любые периоды жизни, вот только состав их практически каждые десять лет обновлялся полностью.
Особенно интересным и весьма полезным было общение с людьми старшего поколения, с учителями, мэтрами: Верой Николаевной Марковой — великой переводчицей, открывшей русскому читателю японские трехстишия хокку и пятистишия танка; Романом Николаевичем Кимом — замечательным прозаиком и одним из первых переводчиков Акутагавы; Владимиром Михайловичем Константиновым — учеником самого Николая Иосифовича Конрада, готовившим Харбинский процесс и отсидевшим при Сталине немало, в том числе и с Конрадом вместе.
Учителя любили Аркадия как одного из самых талантливых, он захаживал к ним и домой, иногда уже не только по делу. У Веры Марковой на улице Готвальда (ныне Чаянова) около метро «Новослободская» он бывал особенно часто. Вера Николаевна в то время практически не выпивала, но для Аркадия у неё всегда была припасена бутылочка коньяка. АН хорошо знал падчерицу Марковой Софью Леонидовну Прокофьеву — выпускницу Суриковского института, талантливого иллюстратора сказок, а впоследствии известную детскую писательницу. Знал и её мужа Олега Сергеевича, поэта, художника, сына великого композитора. Олег уехал на Запад в 1971-м и умер в Лондоне в 1999-м.
Кстати, второго мужа Софьи — это было намного позже, — звали Виктор Викторович Белый, он занимался ракетным топливом в каком-то страшно секретном НИИ, о чем в ту пору говорить было нельзя ни полслова, но просто поболтать с ним о жизни за рюмкой чая Аркадий очень любил и даже, вспомнив юность, мастерил с ним вместе какой-то телескоп. В образе Снегового из повести «За миллиард лет до конца света» просматривается этот Белый — есть даже связь в фамилиях, и, может быть, неслучайно в одном из интервью АН сказал как-то, что хотел бы сыграть именно эту роль, если бы кто-то решил снять такой фильм. БН добавляет, что в значительно большей степени прототипом Снегового послужил его хороший знакомый Александр Александрович Мееров, ленинградский писатель-фантаст и бывший ракетчик, работавший с самим Валентином Петровичем Глушко, конструктором первых советских ракет на жидком топливе. Это лишний раз подтверждает, что у каждого персонажа всегда бывает по несколько прототипов, особенно если авторов двое.
Но самое интересное, что именно у Марковой АН впервые встретился с Иваном Антоновичем Ефремовым — фигурой для АБС почти легендарной, как сказали бы сегодня, культовой, автором давно любимых книг, а главное, только что опубликованной «Туманности Андромеды», может, и не самой любимой, но ошеломившей всех — и Стругацких тоже — смелостью фантазии. Ефремов казался небожителем, они ведь только мечтали написать ему ещё лет семь-восемь назад, возможно, даже и написали, да ответа не получили, и вот он — сидит за столом, на расстоянии вытянутой руки… Очень скоро Иван Антонович
